— Неужели нам в сибирской тайге партизанить придется? — вздыхает Барашков. — Что ж! Не сдаваться же фрицам… В отряде что слыхать? Щелкунов все групповщину разводит?
— Да брось ты!.. Самсонов шестой отряд формирует. Дзюба разбил автоколонну на шоссе. Ну а вы? На «чугунке» были? Спустили?
— С живой силой! — оживился на миг Николай. — Начисто.
Классные вагоны всмятку — одни мертвяки. Четыре мины через сто метров с детонирующим шнуром… Охрана там сильная стала — раз пять пытались подобраться к «железке»…
— Вот это работа!.. — протянул Богданов завистливо. — А у нас вот Кольку-писаря убили. Дзюбовцы на рассвете нас за немцев приняли.
— Это того, вейновца?
— Ну да — Таранова. Вон Терентьев твой разлегся на нем.
Терентьева точно ветром сдуло с подводы. Он приподнял плащ-палатку, взглянул на меловое лицо Таранова. Подумал, должно быть, о том, что вот он, Терентьев, прошел, прежде чем добраться до «железки», огонь и воду, минировал бдительно охраняемое полотно и остался цел, а Таранова, вовсе и не ждавшего смерти, не подозревавшего об опасности, погубила нелепая случайность, которыми так богата война во вражеском тылу — погубил мундир вермахта.
Но случайность ли? Ведь Таранов был причастен к убийству Богомаза, он ехал тогда за его велосипедом на телеге… Может быть, он знал, что Богомаза поджидают в засаде Ефимов и Гущин? Может быть, Самсонов решил убрать Таранова?.. Эти «может быть», эта проклятая подозрительность начинают сводить меня с ума. Недаром говорят: кто украл, на том один грех, а у кого украли, на том сто — всех подозревает…
Разгрузив в лагере подводы, сдав хозяйственникам коров и лошадей, припрятав в шалаше бутылку с медом и фляги с самогоном, десантники и партизаны собрались у кухни, где повар уже подогрел остатки вчерашнего супа и разложил большие ломти свежего хлеба.
— Спать не ложиться, — бодро объявил, проходя мимо, румянощекий Борька-комиссар, — через четверть часа — политинформация.
2
В ожидании доклада партизаны сгрудились у школьной карты европейской части Советского Союза, повешенной Борькой-комиссаром на ствол старого дуба. По этой карте и воюет наш горе-комиссар, почти не выходя из лагеря. Черные стрелы и кружки оставили далеко позади жирную черту весенней линии фронта, отмечая вехи летнего наступления немцев. Стрелки и кружочки, не поспевая за наступающими на юге 6-й полевой и 4-й танковой армиями вермахта, бледнели, мельчали, редели к востоку — не потому, что сводки Совинформбюро становились день ото дня все короче и суше, а немецкие сообщения казались нам все фантастичнее, а потому, что у тех самых отрядных стратегов, которые еще недавно после каждого сообщения о местных успехах наших войск на западном или брянском направлениях любовно выводили обращенные острием на запад огромные красные стрелы, за последние полтора месяца, когда черные стрелы нацелились на кавказскую нефть, на хлеб и заводы Восточной Украины, отпала всякая охота портить и карандаши, и карту.
Дымили самосадом, обменивались замечаниями, смеялись над немецкой сводкой, хотя сердце каждого при взгляде на карту изнывало сосущей тоской, порожденной бессильным гневом, жгучей обидой, стыдом и недоумением — знакомой тоской сорок первого года.
— Бачишь, Микола, куда германы заскочили?
— Ну и что? Вон Перцов доказывает, что это кутузовская тактика — заманить подальше и расколошматить!
— …«Советы защищаются с отчаянием обреченных. Наши доблестные гренадеры…»
— читает кто-то немецкую сводку.
— Большая земля исчезает на глазах, а Малая, партизанская, все растет да растет. Хороша «малая»! На карте и то смотреть страшно.
— Неужто наш партизанский район так мало места занимает? Пятачком закроешь, а я тут вторую пару сапог сносил!
— У меня жинка в Новочеркасске осталась. Да ты знаешь, где Новочеркасск? Всю жизнь топай — не дотопаешь. А ты говоришь — взяли.
— А в моей Одессе-маме, говорят, румыны хозяйничают, чтоб им!
— Братцы! Слушайте, что фрицы пишут. Умора! «В Горьковской области закончился денежный сбор на строительство танковой колонны. Собрано 49 рублей 37 копеек!» Лихо брешут!
— Армия наша отступает, а мы здесь втыкаем немцам!
— Лучше б наоборот!
3
Ясное летнее утро. Над Хачинским лесом — безоблачное, безветренное небо. Птичьи песни за ленивым шуршанием листвы. Жаркие брызги солнца на выцветающей зелени.
— …Немцы прут через трупы своих солдат, — льется голос Самсонова, — у них миллионы убитых… Ценой огромных потерь им удалось захватить Ворошиловград, Новочеркасск, Шахты, Ростов…
Немцы рвутся к Волге, к Кавказу. Ум цепенеет от убийственных цифр людских потерь. Красная Армия отступает. Но нас двести миллионов! Почему мы не остановим, наконец, не отбросим немцев? Бои, решающие бои идут в полутора тысячах километров от Хачинского леса. Что происходит там? Почему мы отступаем?..
Партизаны мрачнеют. Один лишь Кухарченко улыбается, всем своим видом говоря, что если бы все воевали так, как воюет он, то война шла бы сейчас в предместьях Берлина. Да и Самсонов напускает на себя загадочный вид, намекая, что ему одному-единственному человеку, находящемуся в прямом и непосредственном контакте с Москвой, ведомы планы будущего разгрома врага.
— Немцы захватили важные районы… История не знает таких боев… — смутно доносится до меня тревожный голос.
Где-то идет Страшный суд. Идет не день, не два, а вот уже тринадцать месяцев. Почти четыреста дней войны! И каждый день войны уносит сотни, тысячи человеческих жизней… Все смотрят на карту. В глазах — тоска, лица угрюмы.
— Положение исключительно грозное. Решается судьба нашей Родины, нашего народа. Это вопрос жизни и смерти для каждого из нас…
Страшный суд… Мы знаем, что дело наше правое. Мы отчаянно, изо всех сил отстаиваем свою правоту, но судьба наша решается там, в излучине Дона, на Кавказе, за тридевять оккупированных земель. Что такое сотня-другая убитых нами фрицев, когда Красная Армия убила уже миллионы гитлеровцев, а они рвутся на восток, идут через трупы! Пока что чаша весов склоняется в пользу врага… А на другой чаше весов — судьба нашего народа, нашей Родины, судьба родины коммунизма, судьба занимающейся над миром зари…
— Панике не поддаваться. Какие бы испытания ни ждали нас…
Так и подмывает немедленно, сию минуту кинуться стремглав на шоссе, на «железку», резать, рвать зубами, стрелять до последнего патрона. Не это ли чувство бросало севастопольских моряков с гранатами под немецкие танки?.. Что там в Москве? Что думают наши генералы? Что делает Сталин?
— Судьба отчизны решается не только между Доном и Волгой. Она решается и здесь — на Могилевском шоссе, на железных дорогах, в гарнизонах врага. Мы немало сделали. За два месяца — около десяти эшелонов, почти сотня машин… А разведка!.. Но враг занес нож над сердцем нашей Родины… Мы должны отрубить руку, держащую этот нож. Мы должны обескровить гитлеровского спрута. К оружию, партизаны! Пулей и толом обескровим фашистского осьминога, разбухшего от крови наших людей — людей Белоруссии и Украины, детей Красницы и Ветринки!
Молчали партизаны. Над Хачинским лесом — безоблачное, безветренное небо. Птичьи песни за ленивым шуршанием листвы. Золотые брызги на листьях. И клокотанье горячей крови в жилах, жаркое биение сердца…
Когда-нибудь после победы люди будут читать книги о войне, будут слушать рассказы о том чувстве страха и надежды, что переживали мы в эти горькие для Родины дни. Поймут ли они нас? Ведь исход борьбы и путь к нашей победе будет им известен наперед!..
Заминированную тишину взорвал веселый голос Кухарченко:
— Иди, иди сюда, браток! — Он тащил за собой обливавшегося потом долговязого парня, со значком «Ворошиловский стрелок» и длинной французской винтовкой Лебеля на толстой белой бечевке вместо ремня. — Вот. От Мордашкина. Самолично видел этого, как его, восьминога. К лесу ползет, спрашивает дорогу к нам.
— Из Ветринского я, — выпалил парень. — Мне командир нужен, сам товарищ Самсонов…
— Я Самсонов, — встал командир.
При виде знаменитого командира хачинских партизан парень смутился еще сильней.
— Докладывай!
— Каратели! Мы на операцию ездили, наших окружили на мельнице, убивают… Полицаи занимают все села вокруг — Кузьковичи, Следюки, Грудиновку, Ветринку…
Лицо Самсонова одеревенело.
— Дальше! — подгонял он нетерпеливо.
— Мордашкин ждет приказа. Говорят, что каратели хотят окружить нас.
— К оружию, партизаны! — зычно, с пафосом, воскликнул Кухарченко, мастерски пародируя манеру речи и голос Самсонова.
— Командиры, ко мне! — звонко крикнул Самсонов. Затягивая на себе ремни, он отдавал приказания — Отряды Курпоченко, Мордашкина и Фролова обороняют западные подступы к лесу, Дабуже, Смолицу, Бовки… Богданов, вели коня мне… Карту, Ефимов! Я с Дзюбой стану на восточной окраине — Александрово, Хачинка, Кулыпичи… Сообщать мне обстановку каждые пятнадцать минут. Чтобы со всей самоотверженностью. Кто отступит без приказа — расстреляю…
