Снова заговорил Гаврюхин, с укоризной косясь на Самарина. Гаврюхин, видимо, убежден, что стрелка барометра страстей на партийном собрании всегда должна показывать «великую сушь».
— Итак, голосуем. Кто за повестку дня?
— Вот что! — закричал Щелкунов, вскакивая на ноги. Мне тоже повестка не нравится. Знаем мы эти разговоры о дисциплине и укреплении авторитета. Как начнут зудить и нудить!.. И самокритику вашу знаем. О мелочах, об ерунде всякой — критикуй на всю катушку, а о главных недостатках — ни гугу! К черту формальности! Раз уж собрание вместо задания, то надо дело говорить, а не болтологией заниматься, не языком трепать! Ха руки чешутся…
— Щелкунов! — оборвал его командир. — Вам никто слова не давал.
— Собрание! А на кой хрен нам сдалось такое собрание? — закусил удила Щелкунов. — Хотите, чтобы мы руки, как на физзарядке, поднимали, все утверждали да принимали? Если для того только, чтобы в Москву радиограмму послать, похвалиться…
— Щелкунов! — с угрозой крикнул Самсонов.
— Щелкунов! — слабо, как эхо, тявкнул Перцов.
— Дай сказать! И руку убери — на собраниях не парабеллумом разговаривают!.. — Щелкунова нельзя было остановить. Глаза его горели, худое лицо потемнело, на тонкой, длинной шее вздулись жилы. — Мы тоже за этот… как его… принцип единоначалия, да надо честь знать. Чем крепче оно, это единоначалие, тем и глаз за ним острей должен быть. А говорить есть о чем! — Он содрал с головы кубанку, бросил ее с размаху под ноги. — Про командирские шахер-махеры говорить нужно. Разве это — дисциплина? На душе накипело… Почему командиры у нас переженились? Почему штабные кухни устроили? На операцию когда вздумается едут… Почему всякая дрянь девчонка партизанами командует? Я ее в отряд брал, чтобы она воевала, а не воюет, так пусть белье хоть стирает! Вон у Полевого небось девчата в бой ходят. Почему на машине нашей Ольга в баню ездит, а мы пешком на задание топаем?
— Жарь, Длинный! Поддай пару!
— Товарищ Щелкунов! — слышался в общем шуме голос Гаврюхина. — Лишаю вас слова! Да ты что — белены объелся? К порядку! Шумишь что веник сухой!..
— Дай я скажу! Я им всыплю!.. — гаркнул пулеметчик Евсеенко.
— Партизанщина?! — выговорил зловеще Самсонов, — Анархия?!
Над лесом низко пророкотал «юнкере». На него не обратили внимания. Не в меру горячие головы уже махали руками, петухами наскакивали друг на друга, грозя сорвать собрание.
— Почему начальство подстилок своих орденами награждает? — не унимался Щелкунов. — Колька Сазонов пять эшелонов спустил — ему хрен, а Ольгу за что представили?
— Крой, Володька! Сыпь!.. Драть их!.. — еще пуще заволновались кругом. Еще круче вскипала брань…
— А ты, Гаврюхин… смотреть на тебя стыдно! Старый член партии, хороший минер. Ты ж нас учил жить по правде, по справедливости. Где она, твоя правда? Во что тебя здесь превратить хотят? В пешку, как Перцова. Ослеп ты, отец. А еще старый партизан! Где» твоя коммунистическая совесть?..
— К порядку, товарищ, к порядку! Яйца курицу не учат!., ошалело задребезжал Гаврюхин, но никто не слушал председателя. Скорбно поджав губы, он трясущимися руками, узловатыми, черствыми, сложил листки заранее написанной резолюции.
— Срыв партийного собрания!.. Подрыв авторитета… — шептал он, потрясенный неслыханной, святотатственной дерзостью Щелкунова. Он хотел вскочить, но Самсонов остановил его. Он словно чего-то ждал.
— Боровика небось тоже не наградили, дуй вас горой! — проорал Баламут. Кто-то озорно свистнул, кто-то загоготал, заулюлюкал.
— Тише, товарищи! — вскочил Самарин. — Пусть Щелкунов говорит!
Я сидел словно на раскаленных углях. «Надо выступить! Надо выступить и все сказать!..» Я видел, что Самарин, Борисов, Боков, Евсеенко, Баламут — все они пробираются ближе к середине поломавшегося круга, поднимают руки. Распаленные лица, злой блеск глаз. Я тоже вскакиваю. Кто-то тянет меня вниз…
— Дай слово, Гаврюхин!
— Почему десантников и коммунистов без суда расстреливают? — резал Щелкунов. — Почему Ольга до сих пор жрет сахар из груза, а раненые без сахара остались? О ней, что ли, Большая земля заботится?
— Верно! Приживалок развели, иждивенцев!
Щелкунов рубил воздух жилистым кулаком. Волосы его растрепались. Он не сводил глаз с побледневшего лица Самсонова и все исступленнее выкрикивал:
— Кто рацию прострелил? Кто предатель? Куда чемодан с конфискованными деньгами пропал? Я сам сдал больше полсотни тысяч. Всего в штабе накопилось полмиллиона. Я сдал Самсонову двадцать пять золотых царских червонцев, а он их под нарами держит, на разведку ни гроша не дает. Обещали деньги на Большую землю, на танковую колонну отправить, а где они? Вот о чем говорить до зарезу надо! Я Ванюшку-радиста спрашивал — он говорит, не было от нас радиограммы в Москву, что мы миллион на танковую колонну собрали! А между тем Иванов постоянно дает связным деньги, чтобы те ему с риском для жизни, для дела в Могилеве шнапс, сигареты, камешки для зажигалок покупали!
— Клевета! — заорал Иванов.
— А ты, Гаврюхин, о какой дисциплине говорить здесь хочешь? Отчего, хочешь знать, я вместо двадцати фашистов только девятнадцать убил, на тот свет отправил? И насчет бдительности: почему Ефимов, бывший офицер германской армии, у нас в командирах ходит? И вот еще — почему меня чуть не расстреляли за дела каких-то бандитов? Почему доверия нет? А Надю Колесникову…
— Молчать! — властно, яростно крикнул Самсонов, но на него не обратили внимания.
Щелкунов продолжал кричать, голос его тонул в одобрительном реве, казалось, никакая сила не сможет обуздать партизан. Бешено работая локтями, Самсонов выбрался из толпы и, встав на широкий пень, неистово прогремел:
— Немцы!!
К нему повернулись все разом. Голоса смолкли. Слышно было только шумное, возбужденное дыхание да клацанье затворов. Колкие, застывшие в узких щелях глаза Самсонова видели каждого из нас, не останавливаясь ни на ком в отдельности. Он стоял с повелительно поднятой, окаменевшей рукой и молчал, внешне холодный, прямой, туго взвинченный. Легкая усмешка застыла на неподвижных, побелевших, туго сжатых губах.
— Да! Немцы! — сказал Самсонов. — Немцы могут напасть на нас в любую секунду. Мы окружены. Только все вместе, с монолитной сплоченностью сможем мы от них отбиться. Но нас прихлопнут, как мух, если мы позволим горлопанам разбить единство отряда, вбить клин между командованием и рядовым составом!
Кто-то откашлялся, кто-то хихикнул — идиотски, кто-то смущенно заулыбался. Щелкунов нагнулся и неуклюже поднял с земли кубанку, провел поистертым мехом по взмокшему лбу, по взъерошенным волосам.
Самсонов заговорил добродушно, насмешливо:
— Концерт художественной самодеятельности окончен. Почему, да отчего, да по какому случаю… Капустник в исполнении Владимира Щелкунова. Аккомпанировали товарищи, забывшие о дисциплине. Пошутили, и хватит! — В его голосе зазвучала уверенная в себе сила. В голосе — не бархат, а наждак. Он чеканил слова — Кончай базар! Я привык задавать вопросы, а не отвечать на них. Я считал необходимым поговорить о дисциплине. Факт срыва закрытого партийно-комсомольского собрания налицо. Безобразная, некомсомольская, несоветская выходка Щелкунова служит новым доказательством актуальности этого вопроса. Сначала мне показалось, что Щелкунов по недомыслию пытается свести большой разговор о дисциплине и бдительности к раздутым мелочам неустройства нашего лесного быта. Я самокритичен, признаюсь — ошибся. Вольно или невольно Щелкунов пошел на идеологическую диверсию. Щелкунов клеветал здесь на славных наших партизан, на весь наш боевой коллектив, глумился над памятью павших, над честью и достоинством наших замечательных людей…
— Правильно! — осторожно, заискивающе поддакнул Перцов.
К чему в своей запальчивости звал нас Щелкунов? Бороться не против немцев, а против своих, против командования отряда?! Это провокация!.. Совместимо ли это, товарищи, со званием комсомольца? Щелкунов задался целью расколоть единство наших рядов!
На многих лицах — растерянность, замешательство. Кое-кто уже бросает на Щелкунова возмущенные, враждебные взгляды. Самарин побледнел, даже похудел как-то. Борисов кусает губы. Боков сидит красный, как бурак. Виноградов пристыжено глядит на Самсонова…
— Щелкунов, — звенит голос Самсонова, — облил грязью наших партизан, изобразил их чуть ли не бандитами. Да разве могли бы мы изо дня в день бить врага, если бы все у нас было так плохо?! Да неужели ж наши люди до того бесхребетны, беззубы, беспринципны, что они допустили бы такое в отряде?.. Кто этому поверит? Никто! Это поклеп. Люди наши — идейно закаленные, бдительные, чудесные люди!..
— Правильно! — послышался уже целый хор голосов.
