— Осень ранняя будет, — сказал Наумов, положив рядом с собой свою нагревшуюся каску. — Птицы в стаи собираются.
Его глаза охотника по-прежнему продолжали видеть мир, как будто все в этом мире не было уже повреждено и нарушено. Внезапно с воем прилетел откуда-то со степи первый снаряд и разорвался впереди окопа. Все вокруг дрогнуло, по стенке окопа поползли струйки земли. Немцы начинали артиллерийскую подготовку перед атакой. Впереди в синеватых окулярах бинокля лежала степь без единой горбинки, и только западнее, где стоял раньше триангуляционный знак, была высотка, служившая теперь командным пунктом полка. После получасового обстрела артиллерией — дым и пыль стояли над степью — все вдруг ожило движением сотен прикрывавшихся до поры людей. Первые серые фигуры начали перебежку со стороны кукурузного поля. Теперь огромные черные кусты разрывов припрятанной гаубичной батареи стали накрывать степь навстречу немецкой пехоте. Ее сразу поредевшие ряды продолжали перебежку в дыму и пыли.
Но Соковнин все еще не давал команды открыть огонь. Надо было дать немцам приблизиться. Вместе с опытом войны пришло и это испытание воли. Нервное напряжение заставляло, однако, почти перекусывать мундштук папиросы. Он полез в карман за очередной папиросой и механически зажег одну о другую. Сейчас немцы начнут атаковать левый фланг — он видел, что они накапливаются в высокой пшенице. Надо дать им выйти на открытое место. Он пробрался к левофланговым пулеметчикам. Но пулеметчики сами уже все заметили.
— Обождем малость, пускай поднакопятся, — сказал Суслов, не повернув головы. — Испить нет ли, товарищ лейтенант?
Соковнин достал фляжку и вытащил зубами резиновую пробку. Во фляжке оставался еще лимонад, которым наполнил он ее накануне в военторговской столовой. Суслов отпил несколько глотков.
— Ах, хорошо, — сказал он, оживившись. — Последний раз в магазине фруктовых соков пил. Как, товарищ лейтенант, удастся побывать еще в Москве? Я, между прочим, надеюсь!
Соковнин понял, что тот боится его слабости и хочет его подбодрить. Он пробрался обратно по ходу сообщения. Первые цепи немцев, поднявшись из пшеницы, начали перебежку по открытому месту. Он видел в бинокль их красные лица и автоматы, прижатые к животу. Пыльные вулканчики задымились по степи. Соковнин понял — пора.
— По наступающим — огонь!
В ту же минуту заработал пулемет Суслова. В первых рядах стали падать, через упавших перескакивали бежавшие сзади. Внезапно движение наступающих замедлилось. Часть бежавших залегла, часть повернула обратно. Слева, спотыкаясь на секунду перед новой длинной очередью, работал пулемет Суслова. Немецкая пехота, прижатая к земле огнем, уже не могла подняться. Несколько солдат, пытавшихся сделать перебежку, были тут же убиты. Наступала та минута перелома, которая могла решить бой. Если подняться сейчас встречной атакой, можно опрокинуть противника.
То, чего Соковнин еще не испытал в своей жизни, о чем знал только из корреспонденции во фронтовой газете — как проверка всех его познаний и духа, требовало сейчас действий!.. Он уперся ногой в земляной выступ окопа и минуту спустя не мог даже вспомнить, успел ли крикнуть: «За мной!»
Он бежал по степи и по топоту ног слышал, что за ним следуют поднятые в атаку. Теперь казалось, что нужно лишь добежать до какой-то черты — и будет решен не только этот бой, но, может быть, и вся война…
Впереди него, оглядываясь на ходу, тяжело бежал большой грузный немец. Внезапно, пригнувшись, он ринулся в сторону кукурузного поля, пробежал, ломая стебли кукурузы, несколько шагов и рухнул, видимо настигнутый пулей.
За обочиной поля темнела ломаная линия немецких окопов. Это и была та черта, то заключение боя, которое означало победу… С ревом и топотом бежали люди его роты, и он знал, что на плечах отступающих они ворвутся сейчас в их окопы. Он поравнялся с немцем, который упал в кукурузу. Только в ту минуту, когда что-то зло хлестнуло его по животу, Соковнин понял, что немец жив и это он в него выстрелил. Он остановился на бегу, точно перерезанный надвое болью…
Потом он увидел близко от своего лица подошвы сапог, утыканные шипами. Белое грудастое облачко плыло в вышине, похожее на колыбель. Большая цикада сделала вдруг прыжок и, выждав, застрекотала. Трава под его щекой пахла пылью и горечью. Он попробовал приподняться на локте, но только пыльные стебли кукурузы зашевелились над ним.
Была уже осень, и холодный ветер дул над степью. В брошенных и ненужных теперь окопах и противотанковых рвах тускло блестела вода от прошедших дождей. В травинках и голых кустах насвистывал не утихающий ни на минуту степной ветер. Давно проводил Макеев в путь журавлей. Они стремительным треугольником пролетели раз холодным грустным утром, как бы в поисках своего птичьего счастья…
Из приморского города, куда он ушел в свое время с Грибовым, пришлось снова пробираться связным, ближе к линии фронта: переброшенная в Очаков баржа с оружием была потоплена немцами, и группа остро нуждалась в оружии. Отряду, действовавшему севернее, удалось раздобыть оружие в подорванном эшелоне, и надо было теперь наладить с ним связь; рация отряда вышла из строя, а два переброшенных по воздуху радиста пропали без вести. Неделю назад в глубине степной балочки Макееву сообщили указания, полученные из штаба фронта. Низенький заросший капитан Ивлев и светлый мечтательный Кухонька долго расспрашивали его о немцах, двигавшихся в сторону Донбасса. Южный отряд партизан действовал пока на свой риск. Макееву поручили договориться о связи и передать указания о согласованных действиях.
Теперь путь лежал снова на юг. Давно — с того самого дня, как покинул он Кривой Рог, — Макеев хотел разыскать семью брата. Брат еще в самом начале ушел на войну, и далекое степное село, где он оставил семью, оказалось в тылу у немцев. В таком же далеком селе осталась и мать, и Макеев не знал, жива ли она, или давно уже нет ни ее, ни даже родного села… Он шел боковыми дорогами, осторожно справляясь о пути у деревенских ребятишек. Немецкие обозы — большие серые грузовики, крытые брезентом, захваченные немцами крестьянские арбы и повозки — двигались по главным дорогам. Но и сюда, на боковые пути, пробирались пропыленные мотоциклисты или кавалерийские дозоры венгров.
К вечеру ветреного холодного дня он дошел до большого степного села, раскинутого по обе стороны речки. Удивительно было, что гуси еще плавают на воде, — видимо, немцы здесь не побывали. Они уходили вперед, оставляя позади пустые пространства, и были сёла, где даже не видели немцев. Он осторожно дошел до околицы, но войти в село не решился. Двое ребятишек тащили со степи охапки мелко порубленных степных кустов.
— А ну, ребятки, — сказал он, — кто мне покажет дом Макеева?
Мальчики остановились и оглядели пришлого. Один был маленький, чернявый, с ершом отросших волос на стриженой голове, другой — рыжеватый, уже с мужицкой заботой в преждевременно повзрослевших глазах.
— А вы сами звидкиля идете? — спросил он осторожно.
— Я — издалёка, — сказал Макеев, — отсюда и не увидишь.
— А документы есть? — спросил строго мальчик.
— Я — брат Макеева… ро́дный брат. Пойдем со мной — докажу, — сказал Макеев, не удивившись: дети были иногда строже и более сторожки, чем взрослые.
Минуту спустя он уже шел следом за ними.
— Я думал — може, вы парашютист… мы тут в балочке с мисяць назад парашют нашли, бабы на платки разодрали.
Они все еще остерегались немцев, будучи уже давно у них в глубоком тылу, но так ни разу их и не увидев.
— Ну, як там кажуть, скоро война закончится? — допрашивали они его между тем, шагая рядом, как взрослые. — Скоро наши батьки до дому вернутся?
— Ну, погодить малость надо, — улыбнулся Макеев. — Больно вы скорые. Немца враз не разобьешь.
— А говорили — он уже здыхае, — протянули они разочарованно. — А вдруг и сюда к нам прийдет?
Макеев минуту шел молча.
— А придет — и уйдет… здесь не останется, — успокоил он их.
Они поднялись в гору по безлюдной улице села. Великое сиротство как бы пригнуло эти недавно чистые и веселые хатки. Не сушился уже на крышах табак, не пылали нарядные, огненные, всегда радовавшие глаз ожерелья красного перца.
— А почему же вы не на войне? Брат на войне, а вы нет… може, на побывку вертаетесь? — все допытывался рыжий мальчик.
— Ну да, на побывку…
— А яки они нимци — страшенные?
— Вот ведь вы какие… — засмеялся Макеев, — все вам надо знать.
— А як же, дяденька… Ну, скажите, — страшенные?
Это был первый человек, который повидал немцев, и надо было все разузнать о них.
— Ну ладно, ужотко зайдете — обо всем потолкуем, — сказал Макеев. — И вот еще что, ребятки: что, мол, человек чужой зашел — об этом не болтайте. Может, немцы и сюда заявятся ненароком.
