– Как думаешь, Кузьма Данилович, – гость отхлёбывал чай, откинувшись к стенке. – Если по морозцу пробежаться мне до Слободы, не задержат в Борках? Не арестуют? Тянет в церковку нашу. Васятка там, Фрося. Как они? Душа болит.
– Думаю, что рановато тебе, Пётр Никитич. Pa-но-ва-то! – задумчиво произнёс Кузьма. – Ты до нас добрался, запыхался. А в Слободу – не за огороды выйти. Дорог-то нет. По целику… Нет, тут и здоровому не так просто осилить. Даже если и по реке пойдёшь, по льду… Там тоже не шоссейка, да и перемётов полно будет.
Женщина присела в уголке, прислушивалась к мужскому разговору, переводила взгляд с одного на другого, крутила головой, но в беседе участия не принимала. Слушала – Слаб ты, я посмотрю, – продолжил хозяин. – Здоровье ещё не то. Да и от немца всякого ждать можно. Могут прихлопнуть по старой памяти и фамилию не спросят. А вот Фросю с детишками проведать не мешало бы.
– Да-да, – встрепенулась и хозяйка. – Это сколько времечка прошло, а так никто и не проведал. Выпроводили, прости, Господи, за порог и забыли. С глаз долой, из сердца вон. Не по – людски это, не по – христиански… Как она там? Сама ещё дитя дитём, а у неё на руках уже двое мал-мала меньше, да хозяйство. Только уход за церковкой чего стоит, не говоря о другом…
– За Фросю я спокоен, – уверенно произнёс Кузьма. – Она у нас сильная, ты не гляди на её рост. Она сильнее любого из нас. У ней тоже стальной стержень… это… внутри держит… – встал на защиту сестры. – А проведать не мешало бы. Вот кому? Не знаю, ума не приложу.
– Я бы скочила, – загорелась Ольга. – За два дня обернулась бы туда-обратно. Если бы не комендантский час, так и за день, а так…
– Аннушка, сестра моя, хочет. Не раз заводила разговор об этом и со мной, и с мамой. Может, пусть бы вместе с Ольгой и сбегали?
Как думаешь?
– Тогда уж и наших возьмите: Стёпку с Танюшкой. Пусть тогда толокой идут. Баб да детишек не должны тронуть ни немцы, ни румыны с полицаями. Хотя…
Ольга не дослушала до конца, накинула на плечи свитку, кинулась из землянки. Мужчины проводили её понимающим взглядом, продолжили беседу.
– Дядя Ефим в ту последнюю ночь на Большой кочке говорил, что о колхозной технике только ты один знаешь, где она запрятана. Так, нет? Вовки и самого Ефима Егоровича… того… этого…
– Выходит, так. Мы втроём тогда с техникой-то…
– Думать уже надо. Весна скоро, немца погонят. А там и пахать-сеять пора.
– Куда ж я денусь, Кузьма Данилович? – усмехнулся в бороду гость. – Рясу подкатаю, рукава закатаю, да возьмёмся за технику, даст Бог. Дожить бы…
– Доживё-о – ом! Раз выжили в самые трудные времена, теперь-то уж точно выживем. Васька, младший мой брат, обмолвился невзначай, что готовят теперь операции против фрицев вместе с Красной армией. Планируют партизаны идти ей навстречу, на соединение.
– Хорошо бы изгнать немцев, освободить нашу землю до посевной, – мечтательно заметил отец Пётр. – Как думаешь: поможет страна с семенами? Хватит для нас?
– Думаю, что поделится. Куда деваться. Свои же.
Горел в чашке жировик, коптел, пламя колебалось, отбрасывая на земляную стенку причудливые тени. Мужики замолчали.
Ольга не вошла в землянку, а ввалилась, влетела.
– Наши! Наши! Наши! – твердила, как заведённая, подталкивая к открытой двери, к выходу то гостя, то мужа. – Самолёты наши пролетели на Бобруйск! Много-много! И красные звёзды на крыльях! Гос-по – ди-и! Неужели?! Дож-да-а – а – али-и – ись!
С улицы сквозь незакрытую дверь долетал всё уменьшающийся, всё затихающий самолётный рев и крики радости жителей деревни, что высыпали, успели выбежать на улицу из – подземелий, чтобы воочию увидеть, услышать, а сейчас радовались, плясали чисто дети или доселе неведомое наукам племя затерянных в лесах людей, выкидывая невообразимые коленца. Только и радость свою выражали они несколько необычно: в счастливый смех врывались крики отчаяния, безысходности, такого человеческого горя, что сердце замирало от этого крика. Он резал слух, хватал за сердце, добирался до самых дальних, потаенных уголков души, вызывал, будил, звал за собой такой же по накалу душевных страстей ответный крик. Вот оно – освобождение, конец войне, а мужа-отца-брата-сына уже нет, и они никогда больше не ступят ногой на эту деревенскую улочку; не войдут хозяином на свой двор; не прижмут к себе заждавшихся, истомившихся ожиданием жён; не подбросят вверх к солнцу, к небу детишек. Никогда не порадуют раньше времени состарившихся в тяжких ожиданиях, в нечеловеческих страданиях, в муках родителей.
Жители плясали от радости и одновременно страдали, теряли рассудок от осознания безвозвратности потерь, потерь родных и близких им людей, и оттого плакали, голосили и снова смеялись.
Отец Пётр сделал попытку кинуться к двери, наверх, но резкая боль пронзила грудь, и он снова в бессилии опустился на скамейку.
Кузьма остался сидеть, как сидел, лишь побледнел вдруг разом, уронил голову на руки и разрыдался. Это же столько ждали, столько вытерпели, перенесли, стольких людей потеряли, и вот оно, наконец-то! Оказывается, для простого человеческого счастья много и не надо: достаточно гула с небес родных краснозвёздных самолётов! Достаточно увидеть, услышать, что Родина не забыла их, помнит, спешит на помощь! Это ли не счастье?!
– Ку-узя-а! – на скамейку рядом плюхнулся гость, обнял хозяина и тоже расплакался.
– Пе-етя-а! – мужчины плакали, не стесняясь присутствия рядом женщины, не стыдясь своих слёз.
А она кинула себя к ним, обхватила руками обоих, прижалась, добавив к редким, скупым мужским слезам и всхлипам свой, давно рвущийся наружу голос женского счастья и одновременного горя, и бабьей любви и жалости ко всем мужикам, ко всем людям на свете.
– О – о – ой! Мои родненькие, мои любенькие мужчиночки-и – и! – причитала Ольга, и из её уст вырывался плач, больше похожий на тяжкий, исстрадавшийся душевный стон, обильно политый слезами.
Она готова была закрыть мужчин, спасти, заслонить собой, оградить от всего-всего, что могло бы причинить им боль, страдания. Она брала на себя их боль, их страдания… И выплёскивала свои… делилась… И радовалась, безумно радовалась, что Бог уподобил ей увидеть, как очищается её земля, её деревенька от иноземной скверны. Как замаячил впереди светлым лучиком проблеск счастья, счастья мирной жизни, что принесли, доставили на крыльях родные, милые сердцу советские краснозвёздные самолёты.
А люди в Вишенках изменились после этого. Нет-нет, да стал чаще появляться огонёк в потухших, было, глазах. Улыбки подольше задерживались на уставших, исстрадавшихся лицах. Смех стал раздаваться на опустевшей улице. Жили и с нетерпением ждали весны, а с ней и освобождения не только от снега, но и от врагов земли родной.
Одновременно ещё больше, ещё уверенней разгорался огонёк надежды и твёрдой веры, что и в этот раз выстоит деревенька, возродится, восстанет из пепла, из тлена. Отстроятся, обязательно отстроятся, возродятся Вишенки! Это их деревенька! И дома будут во сто крат лучше, светлее, чище, чем были до войны. Ведь вокруг такой прекрасный лес-спаситель, лес-строитель, лес-защитник, лес-солдат. Это их лес! И столы в каждом доме будут ломиться от яств! Они всегда умели, и сейчас умеют по – хозяйски трудиться на землице родной. Земля-кормилица ещё ни разу не подводила своих пахарей. Это их земля! И река Деснянка всё так же будет бежать, спешить к Днепру, подтачивая на повороте высокий, крутой берег. Это их река! А уж они-то, жители деревеньки Вишенки, никогда и никому не отдадут эту земельку, этот лес, речку эту на поругание. Вот такие они, жители затерянной среди лесов и болот на границе России и Белоруссии деревни Вишенки.
И обязательно рассадят сады взамен уничтоженных врагом. И в большинстве своём – вишнёвые! Как же быть Вишенкам без вишнёвых садов?!
А сады и вправду красивые! Особенно по весне, когда распустятся вдруг, разом все вишни, откроют миру божественную красоту белого кипения лепестков своих, заполнят, одарят нежнейшим ароматом окрест, даже запах хвои лесной, терпкий, въедливый перебьют! Проникнут в самые дальние уголки, опустятся по – над рекой, пронесутся над ней, оживят речные запахи и растворятся где-то уже за лугами, далеко-далеко, смешаются с запахами разнотравья! А легкий ветерок все колышет и колышет запахи, дурманит округу! И сады вишневые кипят, кипят своими цветками душистыми, кружат голову по весне божественным ароматом и молодым, и старым!
9 апреля 2011 года г. Барнаул
