— Ну, здравствуй же… здравствуй… Ну что? Ты даже не хочешь меня поцеловать?
Девушка, хохоча, тормошила опешившего Глеба.
— Глебушка… Какой ты смешной! Ты язык потерял? — болтала она, вися на Глебе.
Глеб с беспомощным испугом взглянул исподлобья на Неймана.
— Умываю руки… Не сестра, а разбойник, — засмеялся Нейман. — Впрочем, Глеб Николаевич, я в курсе дел. Можете не брать меня в расчет.
— Ну… Ты и после этого будешь стоять такой смешной чучелкой? — спросила Мирра, приближая лицо, и тогда Глеб еще неловко и чрезмерно громко чмокнул ее в щеку.
— Садись, — Мирра насильно повлекла его к дивану. — Рассказывай… Нет, лучше я буду рассказывать… Я жалею, что не поехала с тобой. Какой ужас в дороге! Вагоны переполнены, грязь… на всех станциях стоим… все забито… и эшелоны… без конца эшелоны… Плач, вой, страшно. В Москву опоздали на восемь часов… Только случайно попала в курьерский… А ты как? Тебя отпустили? Надолго?
Завороженно смотря в глаза девушки, слушая щебет, Глеб сразу вспомнил при этом вопросе, что завтра отъезд. Бесповоротный, неотложный отъезд. У него захватило дыхание. Тихо сказал:
— Мирра… Я завтра еду…
Девушка откинулась, не понимая. Пальцы ее сжали руку Глеба.
— Едешь?.. Куда?..
— В Севастополь. Ведь война же, — еще тише выговорил Глеб, как будто оправдываясь, хотя оправдываться было не в чем.
— Постой… я ничего не понимаю. Как же… ведь ты говорил — до октября?..
Глеб молча и с ненавистью щелкнул пальцем по мичманскому погону, по так долгожданному мичманскому погону.
— А что? Я не понимаю…
— Да ведь нас же досрочно произвели… Дали три дня. Завтра я должен выехать.
Девушка прижалась к нему. Губы детски недоуменно и тоскливо дрогнули.
— Глебушка… Этого не может быть. Я так мечтала приеду, будем вместе бродить по Петербургу, ты будешь мне все показывать. Помнишь, я говорила тебе, что бредила Петербургом… Как же так?.. Не мучь меня. Неужели нельзя отложить?
Глеб усмехнулся. О, если бы была какая-нибудь возможность!.. Но что мечтать впустую!
— Ничего нельзя сделать, Мирра… Ничего.
Она вскочила и подбежала к брату.
— Сеня… Что же это такое? Ну, неужели ты ничего не можешь придумать? Ты же юрист…
Нейман пожал плечами.
— Я юрист, а ты ребенок. Ведь Глеб Николаевич военный. Он же не ратник второго разряда, чтобы я мог выхлопотать ему отсрочку. Война!
Мирра отвернулась. Плечи ее поднялись уголками.
— Двое мужчин — и ничего не могут придумать. Хороши!
Глеб взглянул на Неймана. Оба засмеялись.
— Единственный выход, — сказал Нейман, — купить Глебу Николаевичу в Вяземской лавре липовый паспорт и отправить его в тайгу. Или внести в Государственную думу срочный законопроект о пожизненном освобождении офицерского корпуса флота от воинских обязанностей…
— Ты все шутишь, — упрекнула Мирра, — но ведь это Глеб уезжает завтра… Завтра!..
— Шутит или не шутит Семен Григорьевич, — уныло сказал Глеб, — а ехать нужно, — и ничего не сделаешь.
Мирра обернулась к нему.
— Ты очень нехороший. Но я беру тебя в плен до самого отъезда. Ты никуда не уйдешь от нас и останешься ночевать… Правда, Сеня?
— Конечно, Глеб Николаевич. Не стесняйтесь. Квартира просторная — места хватит.
— Но у меня же все вещи в корпусе, — попробовал возразить Глеб. Но возражал больше для приличия. Возможность пробыть с Миррой до конца была заманчива.
— Ерунда! Сейчас мы с тобой отправимся бродить по Петербургу. Я хочу хоть в первый раз посмотреть его вместе с тобой. А потом ты заедешь за вещами и вернешься к нам. Идем.
По Загородному все еще текла зеленая река гвардии, звенела музыка и гремело «ура».
— Я не хочу на это смотреть, — болезненно зажмурилась девушка. — Куда-нибудь подальше, где тихо и нет людей.
На углу Московской они нашли лихача.
Серый рысак пролетел Марсовым полем, прогремел мостом и, стрекоча копытами по торцу, помчал Каменноостровским.
Весь остаток дня они носились по островам, обедали на Стрелке и только к вечеру направились обратно в город. Усталый конь шагом пошел через Елагин мост.
— Вот, — сказал Глеб, — это место внушило Блоку те стихи, которые я тебе прочел в день нашей встречи у Лихачевых.
— Да? — Мирра с интересом посмотрела на мост и часовенку. — Это и другое, помнишь? «Вновь оснежённые колонны, Елагин мост и два огня. И голос женщины влюбленный. И хруст песка и храп коня»… Как странно… Когда-нибудь умрет Блок, забудется многое из его стихов, а вот мимо этой часовенки будут, как и прежде, проезжать тысячи влюбленных и вспоминать эти строчки, пьянея грустью.
Она оглянулась. Мост был пуст, только две старушки ковыляли через него. Мирра вытянулась и крепко, жадно поцеловала Глеба.
— Ты ведь останешься жив для меня? Правда, родной?
Глеб невесело усмехнулся.
— Если бы это зависело от моего желания… Впрочем, на Черном море, вероятно, будет спокойно. Будем плавать, как в мирное время, и завидовать балтийцам.
Но, сказав, почувствовал, что никакой зависти к балтийцам не испытывает, — наоборот, сердце радостно билось от сознания, что Черного моря вряд ли коснется война.
Отвезя Мирру домой, он в одиннадцатом часу поехал за вещами. По корпусу бродили сонными мухами несколько обездоленных мичманов непетербуржцев, не имеющих пристанища в городе и застрявших до выезда на корпусном пепелище. Наскоро простившись с ними, Глеб погрузил чемоданы и помчался на Загородный.
В столовой он застал Мирру и Семена Григорьевича за столом. Нейман был во фраке.
— Вы почему в таком параде, Семен Григорьевич? — спросил Глеб.
— Сейчас еду вместе с патроном к одному его клиенту. Никифиров… Может быть, слышали — мануфактурист?.. Возрадовался купчина, что запахло жареным, и устраивает патриотический вечер. Наверное, на всю ночь закатимся, так что меня не ищите. Вернусь не раньше утра… Кстати, если хотите, Глеб Николаевич, я могу дать вам письмо в Севастополь к моему другу, доктору Штернгейму. Вы ведь, полагаю, будете себе устраивать пьедатерчик[23] на берегу. Мирра сказала, что вы любите рояль. А Штернгейм прекрасный музыкант и поможет вам найти место, где вы могли бы пользоваться инструментом.
Глеб поблагодарил и, закрыв дверь за Нейманом, улыбаясь, вернулся в столовую.
— Я вспомнил, — сказал он на вопросительный взгляд Мирры, — как ты ошеломила меня утром встречей. Я думал, нам придется играть роль знакомых, разговаривать «на вы», и вдруг… Я просто ошалел, не зная, как к этому отнесется Семен Григорьевич.
Я же говорила тебе, что он совсем другой. Он простой, мы с ним друзья, и он мешать не будет. Это его принцип. Он никому не мешает и требует, чтобы ему не мешали.
— Он женат? — спросил Глеб.
— Нет… если говорить об обыкновенной женитьбе. Но у него есть большой друг — художница. Она замечательная. Сеня приезжал с ней два года назад к нам. Жаль, ты ее не увидишь, она сейчас на Кавказе.
Они вышли из столовой на балкон. Белые ночи шли на убыль. В полночь было уже почти темно, но фонари на улицах не зажигались. Внизу все еще шумела людская толчея взбудораженной первым военным днем столицы.
Голубоватый полусвет, похожий на сияние луны сквозь туманную дымку, дрожал над улицей. В неровный шум улицы вошло неожиданно мерное шарканье и позвякиванье. Мирра круто повернулась по направлению к этим приближающимся звукам.
Со стороны Невского подходила какая-то пехотная часть. Гвардия продефилировала по столице днем, на глазах у петербуржцев, в ярком солнечном свете, грозная, Непобедимая. Ночью погнали к вокзалам пасынков — армию. Уставшая за день публика равнодушно смотрела на серые шеренги, не имея уже сил кричать. И цветы были все израсходованы на гвардию.
Взводы пехотинцев шли медленно и устало. Едва различимые с балкона лица казались бледными, призрачными. Глухо шаркали по мостовой сапоги, мерно позвякивали котелки и саперные лопатки.
Мирра всей тяжестью налегла на плечо Глеба, глаза ее испуганно раскрылись.
— Глеб… Что это? Мне страшно…
— Что ты? Это же солдаты, — успокаивающе сказал Глеб, не понимая причину внезапного испуга девушки.
— Мне показалось… помнишь ту ночь… арестантов? Совсем как тогда. Тот же голубой туман… пыль, шарканье, звяк кандалов. И такие же согнутые, несчастные, и их гонят, гонят… Куда, Глеб? Зачем?
Глеб молчал. Ему нечего было ответить. Он не мог ответить.
Солдаты скрылись. Рассеивая ночной бред, опалами вспыхнули дуговые фонари. Лилово дымясь пылью, улица засияла.
— Идем в комнату, — сказала Мирра, — мне почему-то тяжело здесь.
В гостиной на рояле лежали поты.
— Смотри, — Мирра взяла знакомую Глебу тетрадь, — я привезла из дому. Я думала, что ты не раз сыграешь мне ее здесь. А теперь возьми себе. Если захочешь вспомнить обо мне, сыграй в Севастополе.
