Хор отчаянно, с нецерковной лихостью, грянул:
— Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое…
Толпа повалилась на колени.
— …благоверному государю нашему Николаю Александровичу на супротивныя даруяй…
— …и твое заметая хвостом твоим жульничество, — вдруг совершенно явственно услыхал Глеб. Он оглянулся. Чугунов сидел красный, выкатив глаза, и зло усмехался. Дамы из-за соседнего столика с испуганным любопытством смотрели на мичмана. Нужно было спешно ликвидировать нарастающий скандал.
— Чугунка, ты напился, как баталер, — тихо сказал Глеб. — Идем сейчас же в купе, дьявол! И молчи в тряпочку.
Чугунов послушно встал, покачнулся. Невеселая судорога дернула его рот. Он махнул рукой и нетвердо пошел из ресторана. Глеб быстро расплатился с официантом и отправился вдогонку Чугунову.
— Ты что? Обалдел? Когда ты успел надраться?
Чугунов угрюмо промолчал, не оборачиваясь. Навалившись на оконный столик, он глядел в окно на гудящий перрон. Молебен кончился, но по настороженности толпы, по напряженно повернутым головам было видно, что люди ждут еще чего-то.
И над тесно сгрудившейся массой плеч и голов внезапно вырос человек. Вероятно, он вскочил на подставленный ему стул или ящик. Глеб увидел круглую опухшую морду, похожую на морду жирного кота. Маленькие усики чернели под носом, заворачиваясь колечками. Очень темные, гладкие, как будто намасленные, волосы падали ему до плеч.
Человек повел рукою, и рокот голосов на перроне стих.
— Русские люди, — человек энергично встряхнул волосами и вздыбил усы, и в этот момент Глеб сразу понял, кого напоминает ему эта гладкая кошачья морда. Человек был явно похож, больше того — он старался быть похожим на Петра Великого.
— Русские люди!.. В грозный для нашей многострадальной матушки-Руси час приветствую вас, доблестных защитников веры, царя и отечества от лица Государственной думы и отдаю вам земной русский поклон…
Человек согнулся в пояснице, длинные волосы метнулись.
«Кто это такой?» — подумал Глеб, всматриваясь в мучительно знакомое лицо.
— Смело идите в бой за честь и достоинство нашей родины — мы, избранники русского народа, не пощадим ни имущества, ни живота нашего, чтобы добиться вместе с вами победы над дерзким врагом, вековечным противником русской идеи. Я счастлив провожать вас в Курске, который всегда был верным оплотом государства. Покажите немцам, что в Курске есть не только соловьи, но и орлы, которые разнесут мощными клювами хлипкую неметчину. С богом, за царя и веру, герои… Государю императору «ура»!..
Сквозь гул и рев голосов Глеб спросил Чугунова:
— Ты не знаешь, Чугунка, кто это? Знакомая физия.
— Четвероногое, зубр… Марков-второй, — не оборачиваясь, буркнул Чугунов.
Глеб с любопытством взглянул на прославленного черносотенного скандалиста. Марков вытер лоб платком и слез с возвышения, разговаривая с архиереем. Тонко и жалобно пропела труба горниста, и солдаты метнулись по вагонам. И сразу в вагоны полетели цветы. Они валились в раскрытые двери теплушек непрерывным радужным ливнем, и Глеб вспомнил петербургские проводы гвардии. Там был такой же ливень цветов. Было непонятно, откуда набралось такое количество цветов. Казалось, вся страна несколько лет должна была заниматься садоводством, чтобы успеть приготовить такие запасы для проводов своих героев.
Одно странное обстоятельство поразило Глеба. Цветы от щедрого сердца провожавших летели в вагоны, но погрузившиеся уже в них солдаты не обращали внимания на этот благоухающий дождь. Они столпились у противоположных дверей теплушек, спинами к провожающим. Они лезли там на плечи друг другу, толкались и кричали, выказывая полное пренебрежение к тем знакам любви, которые проявлялись толпой, заполнявшей перрон.
И еще одно показалось странным Глебу. В толпе, заполнявшей платформу, не видно было простонародья. Ризы священников, панамы, канотье, котелки, дамские шляпки, цветы в руках и на шляпках. Ни одного платочка, ни одного картуза.
Издали звонко залился паровоз. Пронзительно завизжали сцепы, теплушки рвануло, и они поползли скрипящей, скрежещущей багровой змеей.
И тогда, за ними, открылась противоположная сторона путей.
Глеб ошалел от неожиданности.
Неистовый неуемный бабий вой ударил ему в уши. За спинами выстроившихся вдоль путей городовых и жандармов метались и бились бабы. В выгоревших от солнца бабьих ресницах горько кипели слезы. Они безостановочно катились по опаленным, запудренным пылью щекам, выжигая на коже ровные нежно-розовые дорожки. Цепенящий, высокий визг висел над путями. Раскрыв рты, бабы бежали вслед вагонам, отбрасывая руки городовых, старающихся задержать бабий бег. Эшелон ускорил ход. Бабы спотыкались разбитыми ногами, валились в мазутную, пропитанную вонью отбросов пыль между путями.
Жадно цеплялись пальцами, скрюченными и страшными, за горячую сталь рельсов. Навсегда запомнилась Глебу одна старуха.
Она истово, медленно опустилась на колени, протягивая руки вслед поезду. Кажется, у нее единственной глаза были сухи, воспалены лихорадочным блеском, бесслезны. Но в них была такая сила материнского отчаяния, что у Глеба пошли нервные мурашки по спине от этого взгляда.
Вытянувшись, старуха склонилась вперед и упала головой на рельсы. Простертые вдогонку поезду руки вцепились в рельс. Рельс уходил из-под пальцев. Холодно блестя, он вытягивался тонкой нитью. Он был похож на стальную пуповину, связывающую мать с отнимаемым сыном последней дрожью, пульсацией стали под напором колес.
Тень от облака наплыла на пути, погасила стальной блеск, разорвала эту последнюю призрачную связь с кровным, насильно отрываемым, обреченным смерти, грохочущему боевому ужасу.
Глеб отвернулся от старухи и растерянно посмотрел на Чугунова. Мичман прислонился спиной к койке. Красные пятна сошли с его лба, он весь посерел.
— Ты что, Чугунка? — спросил Глеб.
Сквозь плотно стиснутые губы Чугунов процедил:
— Видал? — и, дернув головой: — Вспомнилась мне одна штучка. В Гостином дворе, под воротами, картинки продают. Сверху взглянешь — радость младенцам. Две кошечки с голубыми бантиками на шелковой подушечке сидят. А против света такое немыслимое похабство откроется — стравить хочется.
— Ты к чему это? — удивился Глеб.
— А к тому… Молебен, благолепие, архиерей, Марков-второй… «на супротивный даруяй»… серые герои — душа радуется. А с другой стороны жандармы героевых баб к чистой публике не допущают. Православная, самодержавная… порнография! — крикнул Чугунов, качнувшись, и сел на койку.
— Тише, — Глеб испуганно взглянул в окно. — Ты совершенно пьян, чугунная голова.
— Ну и пьян… и мать его с Марковым-вторым, — вяло сказал Чугунов.
За окном торжественно прошествовал архиерей, ведомый под руку Марковым в сопровождении ризоносного стада попов. За ними валила публика. Дама в пышной кремовой пене кружевного платья, видимо губернская львица, метнула сладкими коровьими глазами в окно на Глеба. В руках у нее жадно алели розы — львица не успела израсходовать запаса на христолюбивых солдатиков. Растекаясь в томную улыбку, она приблизилась к окну.
— Господин офицер… На память от Курска. Вы — наша гордость и надежда.
Букет влетел мимо Глеба в окно, ударился в белизну чугуновского кителя и рассыпался, как будто забрызгав мичмана огромными пятнами крови. Чугунов вскочил. Глаза его ополоумело, дурновато уставились на упавшие на коврик цветы. Он ногой отшвырнул розы под диван. Прежде чем Глеб успел удержать его, Чугунов высунулся в окно. Дама, истекая восторгом, ждала.
Чугунов заржал и спотыкающимся пьяным голосом сказал:
— Кель фамм маньифик! Вуле ву, мадам, авек ну в Севастополь?..[24] Купе на двоих, пур дез’эро, э вив л’а-мур!.. [25]
Дама зашипела, посерела, сжалась, как резиновый чертик, и метнулась от вагона. Глеб втянул Чугунова в купе.
— Идиот собачий!.. Скандала хочешь?
Чугунов повалился на койку и повернулся к стене.
— Спать буду, — сказал он мрачно. — Я, брат, напился. Не выпускай меня, а то я еще налижусь и дебош устрою.
Глеб вышел в коридор. Навстречу шел с метелочкой проводник.
— Долго стоять будем? — спросил Глеб.
— Задерживают, ваше высокоблагородие. Впереди опять же эшелон идет. Всю дорогу завалили эшелонами. С полчаса еще простоим.
Глеб спустился на обезлюдевший перрон между первым и вторым путями. Здесь было не так жарко, как на вокзальной стороне; от вагонов лежала по асфальту тень. В глубокой задумчивости Глеб шагал вдоль поезда. Он не заметил, как выскочивший из-под вагонов, от вокзала, матрос с чайником отдал ему честь, перебегая платформу.
Матрос ухмылочно взглянул на задумавшееся начальство, кошачьей легкой поступью пересек пути и приблизился к какому-то отведенному в самый загон поезду.
