Сергей Терентьевич Семенов
Недруги
I.
Парамон Арсеньев спал очень крепко и видел во сне, как будто бы теперь не начало зимы, а лето, и он в барском лесу собирает белые грибы. Ему попалась грибов целая станица. Торчат во мху свежие, черноголовые, и так их много-много. Он наклал целый приполок, а грибы все еще торчат. Из приполка валится, а он собирает и радуется: вот то-то принесу добра домой. Вдруг где-то невдалеке послышалось: тук, тук, тук -- точно дятел. Парамон поднял голову и стал глядеть на деревья. Стук повторился. Парамону стало почему-то досадно. "Эк тебя леший разбирает*, проговорил Парамон. Стук послышался еще. Парамон взял с земли еловую шишку и хотел было кинуть в дятла, как загнутая пола кафтана выскользнула у него из руки и грибы посыпались на землю. Парамон ахнул, хотел выругаться и… проснулся.
В окно стучали. В избе было темно-темно. Только окна -- мутными пятнами виднелись в передней стене. Парамон бросился к окну и как-то торопливо крикнул:
– - Кто там?
– - Милый фиш, ты все спишь? -- послышалось из-за окна. -- Пора вставать. Евдоким уж со своими справились.
– - А-а! -- протянул Парамон. -- Ну, ладно: иди в избу, сейчас и мы справляться будем.
И он подошел к постели и, зевая и почесываясь, стал будить свою жену:
– - Баба! а, баба! -- слышь, что ль? Вставай, дуй огонь.
– - А? Что? -- послышался заспанный голос бабы.
– - Огонь, говорю, засвети. Сазон пришел, сейчас справляться будем.
– - Господи Иисусе! Пресвятая Богородица! Достойно есть яко воистину… -- забормотала спросонья баба, -- и Парамон услышал, как она поднялась на постели и, пошатываясь, пошла к печке, чтобы вздуть огонь. Парамон вышел из избы и пошел отпирать калитку. Очутившись на холоду, он окончательно проснулся. Сонный туман исчез из его головы, мысли сделались совсем ясными, он вошел в действительную жизнь и вдруг крякнул. Он вспомнил, что сегодняшний день для него важный день, и, крякнув еще раз, торопливо отодвинул засов калитки и впустил в сени Сазона.
Крякнул Парамон оттого, что ему сегодня предстояло очень неприятное дело: нужно было ехать в город на уездный съезд. Дело на съезде было его личное. Еще в начале осени, в один праздничный день, когда у них в деревне была сходка, он поссорился с одним своим односельчанином, Евдокимом Кувшинчиком. Ссора вышла из-за ничего. Одна семья делилась. Обе делившиеся стороны имели на сходке своих сторонников. Кувшинчик защищал одну сторону, Парамон другую. Когда Кувшинчик упрекнул чем-то Парамонову сторону, то Парамон выступил защищать ее и ругнул противника. Он выразился довольно резко и сказал Кувшинчику: "Тоже говорит, молчал бы, стоит кого другого". Евдокиму это не понравилось: "Что мне молчать, что у меня языка, что ли нет, или я чем связан? слава Богу, обедать в люди не хожу и обут, одет не хуже других". Парамон на это ядовито заметил: "Щеголь собака, что ни год, то рубаха, а порткам смены нет". -- "Ты богат, как вошь рогат, -- воскликнул разобиженный Евдоким, -- а сам из чужой поленицы печку топит!" Парамона это взорвало. Он понял, на что намекает мужик. Он как-то у одного из соседей взял без спроса полено на топорище. Его увидала какая-то баба и распустила молву, что он воровал дрова. Он объяснил соседу, что он взял у него из поленицы, и сосед против этого ничего не имел, а вот незнамо кто попрекает его кражей дров, да еще где, на сходе при всем при "обчестве". У Парамона закипело на сердце, и он, не могши стерпеть, подскочил к Евдокиму и закатил ему плюху. Евдоким дал ему сдачи. Парамон озлобился и ударил его еще. Их розняли, драться им больше не дали, но Евдоким решил так дела не оставлять, а пошел в волостную и потребовал Парамона на суд. На суде он представил двух свидетелей, подтвердивших, что Парамон ударил Евдокима, но смолчавших, что тот упрекнул его чужими дровами. Парамона приговорили к высидке на 15 дней. Он остался недоволен судом, взял копию, съездил в город, написал прошение в съезд и, в свою очередь, выставил свидетеля, который хоть под присягой был готов показать, что Евдоким обозвал Парамона вором и видел, как свидетели Кувшинчика перед судом пили у Евдокима чай и водку и сговаривались о чем-то молчать. "Аблакат", писавший прошение, уверял, что Парамоново дело выгорит и свидетелям еще как раз попухнет за незаконное умолчание и за прочее. В такой надежде Парамон отправил прошение земскому для передачи его в съезд, и несколько дней тому назад им всем прислали повестки, приглашающие их на съезд. Вызывали и свидетеля Парамона, Сазона Кашлюна, который и пришел теперь к нему.
II.
Когда Парамон и Сазон вошли в избу, то баба Парамона уже зажгла висевшую над столом лампу. Лампа осветила всю избу, довольно просторную, но уже порядочно постоявшую и закоптевшую, и ихнюю постель в углу, и саму бабу, щурившуюся от света с заспанным морщинистым лицом, с сбитым платком на голове, из-под которого торчали всклокоченные волосы. С полатей виднелись две белокурые головки внучат Парамона. У Парамона был сын, который жил в Москве в дворниках, к нему, покончивши работы, уехала гостить и жена его, оставив дома старых да малых. Парамон был уже пожилой мужик, коренастый и жилистый, одетый в синюю рубаху и домотканные портки. Сазон казался немного помоложе его. Он был белокурый, высокий, с какими-то бесцветными глазами и синими губами. Одет он был в полушубок, крепко подпоясан кушаком; к кушаку был привязан небольшой узелок с хлебом. Войдя в избу и помолившись, Сазон проговорил:
– - Что это вы разоспались и заботушки у вас нет, -- сколько время-то?
Он взглянул на тикавшие на стене маленькие часы об одной гире. Стрелки показывали начало третьего.
– - Вон уж сколько! -- воскликнул Сазон. -- Пока справляешься-то, четвертый пойдет, а до города-то 25 верст.
– - Все к свету-то доедем, -- сказал Парамон и начал умываться.
– - Пожалуй, и нет, -- проговорил Сазон, усаживаясь на приступку. -- С вечера-то снежок был, так дорога-то, чай, не ахти какая: потянешь нога за ногу.
– - Ветра-то нет?
– - В деревне-то словно не чуешь, разве в поле что.
Парамон начал молиться, а баба меж тем доставала ему портянки и новые валенки. Подавши это ему, она отрезала хлеба и хотела принести огурцов (дело было в филипповки), но Парамон от огурцов отказался, сказав, что ежели что, то можно будет в городе взять и селедочку, а велел зажигать фонарь. Обувшись и облачившись в полушубок, Парамон взял фонарь и вышел запрягать лошадь. Сазон последовал за ним. Вдвоем они живо запрягли лошадь в сани, положили сена, торбочку с овсом, покрыли все дерюжкой, и Сазон остался на улице покараулить лошадь, а Парамон отправился опять в избу одеваться в халат и взять денег.
– - Бери больше денег-то, -- проговорила его жена, -- а то ну как сразу посодют, ведь пить-есть нужно будет.
– - У, дура! -- обругал бабу бывший не в духе Парамон. -- Так-таки сразу и посодют: было бы за что! А ты гляди, как бы не посадили кого другого.
– - Дай-то Бог! -- вздохнув, проговорила баба и потом добавила: -- А если в случае оставят-то тебя, накажи ты хорошенько Сазону, чтобы он лошадь-то не потерял.
Парамона взяло зло.
– - Вот подлинно, что баба дура, дура и есть. Хоть кол ей на голове затеши, а она все свое!
И он, сердито перекрестившись, как-то медленно надел шапку, натянул рукавицы и, взявши в руки узелок с хлебом, всем боком ткнулся в дверь и вышел из избы.
Сазон стоял около саней. Увидав подходившего Парамона, он проговорил:
– - Готово?
– - Готово, садись, -- сказал Парамон и, взявши вожжи в руки и подбирая халат, шагнул в сани и медленно плюхнулся на дерюжку. Когда они уселись, то Парамон проговорил, дергая вожжами лошадь: -- Ну, ты! Господи благослови!
Лошадь дернула, и сани заскрипели по свежему, только вчера подпавшему снегу. Выбравшись на дорогу, лошадь побежала трусцой. Так она пробежала всю деревню. Было темно. На небе не было видно ни луны ни звезд. Все оно было затянуто серыми облаками. В деревне все спали. Огней не было видно ни у кого. Было тихо. Только и слышался шелест полозьев да поскрипыванье в головяшках саней. Вдруг на каком-то дворе прокричал петух, вслед за этим запели другие петухи.
– - Это что ж, вторые? -- спросил Парамон.
– - Небось третьи, -- молвил Сазон.
Проезжая мимо Евдокимова двора, мужики заметили, что и там тихо и в избе темно.
– - Знать уехали, -- сказал Парамон.
– - Эва! Небось уже версты две отъехали, -- молвил Сазон: -- лошадь у них бойкая.
– - Ну, и мы не отстанем, -- проговорил Парамон и слегка стегнул свою вздрагивающую задом от бега, как будто пляшущую, как казалось в темноте, лошадку.
Вскоре они выехали из деревни и окунулись в серую однообразную мглу. Оба они молча вглядывались в окутанное ночной пеленой пространство, и оба старались различить встречавшиеся в стороне предметы. Но это им не удавалось. Они все ошибались. Какая-нибудь вешка казалась им идущим навстречу человеком. Встречавшийся лесок они принимали за огорок, группу каких-нибудь кустов -- за тянувшийся обоз. Лошадка версты две пробежала бойко, но потом стала приставать, и от нее запахло потом. Парамон взглянул под полозья саней и проговорил:
