Евгений Шкловский
Порча
П-полковник - воинское звание, ясно? Выше майора, но меньше генерала.
Высокое, гордое звание. Это кто его в тылу высидел, у того оно как приклеенное, на лице написано. А он это звание под пулями вражескими зарабатывал - раз, потом в академии - два. Почему же тогда, спрашивается, все у него так? Ну бездарно (Риткин мерзкий голос, с подвизгом)? Почему ничего не сумел? Вообще ничего, если вдуматься (кроме того, что п-полковник). Собственно, это даже и не вопрос. Он уже понял, в чем тут дело. Догадался.
Соломка скрученная и авоська, в которую все провалилось-процедилось.
Что-то есть общее.
Авоська-соломка. Скользкие тонкие вервия. Ломкие прутики. Между - пустота. Пустыня. Пустошь. П-п...
Дочь легко, вскользь коснется щекой, мимоходом, ладонью проведет по волосам, как ребенку, поесть что-нибудь состряпает, на скорую руку (заботливая) - и заторопится, засуетится: пора ей, некогда рассиживаться, дел уйма своих, дети, работа, - но он-то догадывается, что не хочет она оставаться дольше, тягостно ей с ним. Морально тяжело.
Это он-то - п-полковник?
Позавчера пошел платить за жилье, по дороге заглянул на рыночек, что неподалеку, прямо с машин торгуют, фруктов-овощей каких-нибудь подкупить, - в результате ни фруктов, ни кошелька, ни, что еще хуже, паспорта и книжки по квартплате. Даже не понял, как все произошло, только на минуту, кажется, поставил портфель - и все! С концами. Сколько раз ведь наказывал себе быть внимательней. Что ни говори, возраст! Думаешь, что все такой же (какой?), тогда как на самом деле...
Дочери не хотел рассказывать, но все равно проговорился (трудно в себе держать). Чертыхаясь, поведал о приключении. И что? Раздраженное пожатие плеч: как так можно? Словно он только и виноват.
А кто еще?
Щетина у него жесткая, седая, щеки оплыли, редкие волосы торчком одутловатый весь какой-то!
Сидит и смотрит в окно - двор небольшой, машины, песочница, мусорные баки, грай ворон - весенний, азартный... Жизнь. Когда-то ведь в театр любил ходить, на концерты, пластинки собирал с классической музыкой... Что-то хотелось из себя сделать, чтоб не просто. Пушкин-Лермонтов...
Гогель, мать твою!
В пепельнице серая груда окурков...
Щетина отрастает каждый день все больше, скоро превратится в настоящую бороду - пегая, клочковатая. Старик. А нет разве? Конечно, старик, хотя трудно в это поверить. Жизнь мимо...
Дочь чуть касается щекой, как бы ласково (брезгливо) проводит ладонью по встрепанным жидким волосам, моет посуду и уезжает. Все-таки родная. Он осторожно, почти робко просит: "Посиди!", хотя прекрасно знает, что сидеть она не будет, может даже вспылить: нет у нее времени, у них ни у кого нет времени, они вкалывают с утра до ночи, им для себя трудно выкроить. Тем не менее заезжает, готовит (он и сам может). Хорошая дочь. Поначалу ругала его: нельзя, неправильно так распускаться! А то он не знает? Какой бы он тогда был п-полковник?
Был.
Дочь все делает молча. Подметает, вытирает посуду...
В мимолетном прикосновении - отчужденность.
Пышная, разлезшаяся в стороны куча мусора возле контейнера за окном, черные вороны грузно скачут по ней, выискивая что повкусней, долбят длинными клювами - как есть бомжи, потом грузно взлетают, победно ухватив добычу.
Он один.
А ведь должно бы все по-другому! Когда дочь собиралась замуж, гуляли вместе с ней и ее Михаилом в праздник Победы по набережной, полковник в полной выправке - парадный мундир, который так нравился внукам, погоны, полгруди в орденах и медалях, дочь - в белом платье, прифрантившийся зять, в пиджаке, при галстуке, все крупные, видные, и он ничего, крепкий еще. Зять щелкал "Зенитом". Полковник картинно выпячивал разноцветную грудь, позвякивал медалями. Оборачивались на них. Что ни говори, а приятно.
Та фотография с давнего праздника запрятана подальше - чтоб не напоминала. И чтобы дочь не видела. Ни дочь, ни зять. Стыдно! Что он ей оставил, дочери? Внукам? Да ничего! А ведь другие в его чине имели все: квартиры, дачи, машины (и не одну)... Нет, он не завидовал. Имеют и имеют. Но ведь родители всегда что-то оставляют детям, иначе как же?
Ничего у него не задержалось. Если трезво взглянуть, то и впрямь неудачник. Как есть. С женой разошлись давным-давно, квартира ей с дочерью осталась (однокомнатная) - сам сначала снимал, а как на пенсию, то в деревню подался, к матери, какой-никакой, а дом, мать старая, с ним, понятно, веселее, хоть и переживала, что он должен теперь бобылем жить здесь, в глуши, где его погоны никого не волнуют, всего-то и осталось пять дворов, сплошь древние старухи. Ну и ладно - зато воздух чистый, звенящий по утрам, природа, работа по хозяйству, пенсия неплохая, жить можно, тем более что деревня постепенно стала прирастать дачниками, коттеджей понастроили - не их старому, подсевшему, хотя и крепкому еще бревенчатому дому чета, на машинах все, шашлыки, то-се... Чуть что - к нему за помощью, руки-то на месте: там подремонтировать, здесь подлатать, зимой присмотреть за домом (какой-никакой, а приработок), так что даже и в этом смысле неплохо...
И свой дом, наверно, со временем постепенно перестроил бы (а может, и на новый отважился), дочь с зятем бы приезжали, внучата родниковым воздухом подпитывались - сосновый лес, река... Далековато от города, но не настолько же. В лесу полно грибов, в саду яблони и смородина, хоть и старые, но время от времени такой урожай, что впору на рынок. Дочь одно время, пока внуки совсем маленькими были, и вправду гостила, тоже ей здесь, в деревне, нравилось, еще с детства босоногого. Родные как-никак места. Но у зятя свои шесть соток ближе, в основном туда они и ездили, так что у них в деревне появлялись нечасто и ненадолго.
Матери уже за девяносто было: хоть и ходила, но, слабенькая, хуже и хуже, ему все трудней ухаживать. Поэтому, когда Ритка, сестра подколодная, предложила продать дом и переехать к ней в Киев, он, подумав (хотя ведь были сомнения!) и посоветовавшись с матерью (та все понимала), согласился. Помимо прочего, сестра опасалась, что к ней кого-нибудь подселят (квартирка небольшая, всего две комнаты, но соседи по этажу якобы плели интриги), да и платить меньше, у него льготы. В-ветеран. К тому же и половина денег за проданный родительский дом - ей, сумма по тем временам немаленькая. Месяца два она и была немаленькая, а потом буквально в одночасье сгорела, пшик - и нету реформа, инфляция, девальвация, пертурбация, хренация...
Ни за что, вышло, отдали родительский дом. Подарили, можно сказать. И денег жалко, и вообще - как-никак, а родились и выросли там...
На кого обижаться?
Квартирка в Киеве маленькая, тесная, мать, переехав, почти обезножела, сама только до туалета и ванны, а так сидела в своем уголке в комнате дочери, слушала радио или разговаривала тихим голосом, по деревне тосковала, покойников все вспоминала, и угасла тихо, как и жила. Правильная такая жизнь, никому не в тягость, лишь в последние месяцы, когда совсем слегла.
После ее смерти с сестрой совсем разладилось - то и дело цеплялась к нему: все ей не так (климакс), смотрела косо, шипела чуть что, а потом, как нарыв, прорвалось: оказывается, он виноват, что дом не вовремя продали (будто не сама торопила), что деньги сгорели. Крик, оскорбления... Это его-то, п-п...
В какое-то мгновенье терпенье лопнуло - как рявкнет: ты что ж, мать твою... Аж стекла звякнули. Ритка же, стервь, только пуще: убивают, визжит, приживальщик, все потерял, разбазарил родительское добро, теперь еще здесь командовать - не выйдет!.. Пусть забудет, не армия... И вообще пусть манатки собирает и выкатывается. Его пригрели, а он, понимаешь ли...
Перед соседями стыдно.
Жена тоже кричала во время ссор: что, что она хорошего видела за время жизни с ним? Сплошные переезды, казенные квартиры, бесконечные погрузки, разгрузки... А в итоге? Однокомнатная жалкая халупа (санузел совмещенный) на окраине. Считай, ни кола, ни двора, не говоря про прочее. Это он-то п-полковник? Ха-ха... Да пусть не смешит! Его подчиненные все устроены - не сравнить! А ведь сколько возможностей было - предлагали же! Ничего! Нуль! Палец о палец не ударил, такой гордый! Зависеть, видите ли, ни от кого не хотел, одалживаться. Да при чем тут одалживаться, если у него больше прав, чем у кого бы то ни было? Ветеран, академию заканчивал!.. Горе-победитель!..
Срывался: не сметь! Однажды не удержался - приложил. Не сильно, но рука-то большая, тяжелая. П-п...
Жена, сестрица... Почему-то все кончалось ненавистью, хотя никому он ничего дурного не сделал. И под занавес всякий раз какая-нибудь пребезобразнейшая сцена. Нервы, нервы... Крепится-крепится, потом - как в пропасть! В глазах мрак...
У Ритки однажды вырвалось: изведет. То есть она его.
Мало ли чего не сказанешь в ярости, все бывает, но - лицо!..
Это родного брата-то! И слово какое горбатое: изведу...
Поверил. И... испугался. Никто никогда не мог бы его обвинить в трусости, даже наоборот, в молодости считался отчаянным. А тут...
