Борис Можаев
АНОНИМ
Я вынул из кармана тетрадный листок, развернул его и подал председателю месткома:
- Можете определить, кто писал?
Листок был плотно исписан крупным неровным почерком - буквы валились кучно то вправо, то влево, как будто в нетрезвом виде хороводную танцевали.
Председатель сначала посмотрел на листок, потом на меня, - выражение его сухого, желчного лица было хмурым и подозрительным.
- А кто вы сами? - спросил он.
Я подал ему свой писательский билет. Он, не торопясь, надел очки, раскрыл билет, сверил фотографию - похож ли? Потом стал перелистывать, смотреть уплату членских взносов.
- Билет ваш недействителен, - сказал он наконец.
- Почему?
- А печати за нынешний год нету.
- Членские взносы еще не заплатил.
- Вот, вот...
- Ну и что? Билет выдается на всю жизнь.
- Интересно! - его морщинистое лицо оживилось, теперь он глядел на меня исподлобья, через очки, с веселым удивлением. - А ежели я, к примеру, в прошлом годе в милиции работал? Так что ж, и теперь мне положено носить милицейское удостоверение?
- Носите себе на здоровье.
- У нас место работы по наследству не выдается на всю жизнь. - Он встал и в упор поглядел на меня: - Есть у вас еще какие-нибудь документы?
Я вынул командировочное удостоверение от газеты, потом паспорт. Он рассматривал все тщательно и долго, наконец вернул мне документы и пригласил к столу.
- Значит, в редакцию написали? Аноним! Сейчас мы его раскусим. - Он взял тетрадный листок и стал читать: - "Как вам небезызвестно, в селе Алексашине на ткацкой фабрике директор Васютин женщин при себе держит. А которые ему не поддаются, на мотание шпулей перегоняет..." - он и дочитывать не стал. - Ясно, как божий день, - Демушкин написал.
- Кто он такой?
- Ткач. На дому работал. А в прошлом годе мы все домашние станы на фабрику перевезли... В цех. Вот он и обиделся.
- Как вы догадались, что Демушкин писал?
- Очень просто. Демушкин жалобы во все концы пишет - и в райком, и в милицию, что его незаконно в цех перевели. И все жалобы начинает одинаково: "Как вам небезызвестно, в селе Алексашине..." и так далее. Сказать вам по секрету, он еще в колхозе жалобы на всех писал. У меня все на учете.
- Но вы же сказали, что в прошлом году в милиции работали?
- То в прошлом. А в позапрошлом году я здесь, в колхозе, парторгом был. Когда от колхоза фабрику ткацкую отделили, должность парторга закрыли. Меня - в милицию направили. А когда район закрыли, меня из милиции обратно сюда, на фабрику, председателем месткома перевели. Понятно?
- Значит, эта фабрика раньше при местном колхозе была?
- Ага! Ткацкой артелью считалась. Ну, чтобы рабочий класс с колхозным крестьянством не путать, ее и отделили. Директором прислали Васютина. Он раньше в райисполкоме работал. Ну, а район, естественно, закрыли. Вот какая перестановочка получилась.
- Откуда же ваши ткачи? Бывшие колхозники?
- Конечно. Но вы не подумайте, что колхозу не помогаем. Помогаем, еще как... У меня самого восемьдесят трудодней.
- Ничего не понимаю... Тогда зачем же ткацкую артель отделили от колхоза, если все там работаете?
- Дак не работаем, а помогаем. Что значит зачем? Политика такая. Колхоз, он и есть колхоз... Должен в землю глядеть то есть, а не на производство. Чтоб внимание от земли не отвлекать. Ответственность выше. Понятно?
- Уяснил... Пойду разыщу этого Демушкина.
- А я вас сопровожу.
- Нет уж, пожалуйста, без сопровождения. Я пойду один.
- Ну, как знаете.
Он опять посмотрел на меня исподлобья через очки, и лицо его стало хмурым и обиженно-постным.
Фабрика "Возрождение труда" размещалась в длинном двухэтажном доме да в какой-то невысокой бревенчатой пристройке, похожей не то на амбар, не то на ригу. На первом этаже стояло десятка полтора древних платтовских станков, выпущенных еще в начале века. Все они так тряслись и так грохотали, словно каждый участвовал в странном состязании - кто скорее развалится. Я поднялся на второй этаж; здесь длинными рядами, вплотную друг к дружке, застя частыми решетинами свет, стояли деревянные станы. Ткачихи сидели на узких донцах, склонив головы, так что сзади были видны одни спины; заведенно сновали босые ноги, точно глину месили, ритмично дергала левая рука "погонялку", и затравленной зверюшкой метался из стороны в сторону челнок. Скорее, скорее! Хлопали подрешетники, стучало бердо, слегка содрогались рамы... Скорее, скорее! А в воздухе плавали розовые и белые хлопья, липли к одежде, набивались в нос, першили в горле...
Ко мне подошел мастер в длинном белом фартуке, мельком взглянул на мой билет, любезно улыбнулся, обнажая тусклые стальные зубы:
- Вы по какой части? Чем интересуетесь то есть?
- Да вот на ручные станы хочу поглядеть. Признаться, давненько не видывал. С детства!
- У нас один такой стан в Ленинград взяли, в музей, - не без гордости сказал мастер и с охотой начал объяснять немудрое устройство стана: Батан, бердо, ремиз... Тут всякая вещь под названием.
В конце зала сидело четверо ткачей.
- Который из них Демушкин? - спросил я мастера.
- А вон тот, лысый, что у окна сидит.
Я подошел к Демушкину, склоненному за работой, и спросил на ухо:
- Это вы писали в редакцию?
Он перестал ткать и с минуту сидел недвижно, словно я его оглушил дубиной по голове.
- Вы или нет?
- Не знаю, про что вы говорите, - он наконец обернулся. - Я у вас лучше вот что спрошу: к примеру, человек на фронте ноги обморозил... Имеет право он на дому работать или нет?
- Конечно.
- Правильно! Вот про это я писал и председателю колхоза, и директору фабрики.
- Почему тому и другому? Вы кто, рабочий или колхозник?
- Да ведь оно с какой стороны поглядеть...
- Работаете в поле?
- А как же. Помогаем.
- Сколько зарабатываете?
- В колхозе ничего не платят. Болота выделяют за работу. Ну, выкашиваем.
- А на фабрике сколько зарабатываете?
- Да когда как...
- В прошлом месяце сколько вы получили?
- В прошлом месяце я на лугах работал.
- Фу-ты, господи! Ну в позапрошлом?
- Не помню уж... Дело давнее, - он смотрел на меня с детски простодушным любопытством. - Какой там заработок! У меня, парень, пальцев у обоих ног нету. - Он зачем-то отстегнул свой полосатый тиковый фартук, снял резиновые сапоги, размотал такие же тиковые полосатые портянки и стал осторожно стягивать красный носок.
Я смотрел на его щуплую угловатую фигурку в просторной суровой рубахе, на его желтую лысину, на скуластое, бледное, испитое лицо, на котором застыла лукавая улыбка, и никак не мог определить - в насмешку он это делает или всерьез.
- Зачем снимать? Я верю. Не надо... - остановил я его.
- Как знаете, - он все-таки отогнул носок и ткнул в мою сторону кулапой ступней. - Можно с такой ногой ходить каждый день за четыре версты? А! На фронте обморозил ногу-то, не где-нибудь.
- А что вы хотите?
- На дому работать.
- Как то есть на дому?
- А вот так... Стан поставил - и валяй.
- От стана пыль, хлопья. Это ж вредно для здоровья.
- Да мы привыкли. Мы все при станах выросли и в люди пошли. А ты вред. Я бы дома-то разве столько наткал? Где и вечерком поткешь, а где и ночью; не спится - встанешь да так нахлыщешься этой погонялкой-то, что без задних ног засыпаешь. А тут, в цехе, более пятидесяти рублей сроду и не заработаешь, - наконец выдал он "секретную" цифру своего заработка. Теперь мужикам один выход - бросать тканье да в отход итить.
- А в отходе больше зарабатывают?
- Пожалуй, поболе. Но ты поехай на сторону... Заработаешь чего - так половину проешь да проездишь. А там и останется грош да копа. Да и куда мне на сторону с моими ногами?
- Неужели вы серьезно считаете, что весь выход в надомной работе?
Он как-то значительно посмотрел на меня, ответил не сразу.
- Если говорить всурьез, то работать на земле надоть. А ткацкое дело чтоб в подспорье шло, как в старину. Ведро - в поле старайся, а облак налетел, дождем прибьет землю - шагай в цех, кто домой - тки. Зимой делать нечего - опять тки. За работу в поле тожеть платить надо. Тогда земля себя оправдает. И тканье хорошее подспорье, - ноне матрасы, завтра мешки, послезавтра чего другое. Оно и пойдет дело-то вкруговую, внахлест, значит. А теперь что? Вот вы сказали, что дома вред от стана. А здесь? Свели нас до кучи... Али тут не вред? Вон хлопья-то несет, как в хорошую метелицу. Да что говорить! Ничего от этого не выгадали. Только начальства поболе стало. А в колхоз все равно гонют.
Он скрутил цигарку и вдруг, без видимой связи, перевел разговор на землю:
- Луга ноне в воде. Вот по коих пор вода, - он провел ладонью выше колен. - Трава - одни макушки поверху. Мы и сшибаем их. Кабы зима ранняя не ударила. Вот запоешь! Коров придется сводить. - Он затянулся дымом и задумался.
- Семья-то большая?
- У нас семья и в работе подспорье.
