Александр Найденов
Облом
повесть
1.
Старичок Иван Афанасьевич Артюк, тот самый, кто много уже лет пребывал в общественной должности писаря городского Комитета ветеранов Отечественной войны, однажды днем сидел в помещении Комитета, уперев локоть о крышку стола, щекою утвердившись на ладони этой руки и, пригорюнясь, смотрел в окно. Там был виден мотаемый сильным апрельским ветром реденький куст сирени, который то пригибался на сторону, за косяк и пропадал с глаз, то, вспружинив, распрямлялся и опять раскачивался в окне, царапая голыми обломанными ветвями по комитетскому грязному стеклу.
- Сильнейший какой ветер сегодня,- мысленно разговаривал сам с собою Иван Афанасьевич,- должно быть, погода сменится наконец... надует к нам тепло... да... земля запреет... в апреле земля преет... Позавчера что объявляли по телевизору, а? сколько градусов в Москве? Я не помню. Ведь всегда получается так: какая у них, в Москве, там погода, такую же принесет через сутки и к нам. Это особенность такая у климата на Урале... Кустик-то, кустик как крутит - ой!.. весь исхлестался, сердечный... Чахленький, отрасти ему не дают. Ему нужно бы вовсю цвести каждое лето, пчелок подманивать к себе, мошек,- только где там: люди же рассудят опять по-своему: едва на нем кисти назреют - разломают его весь на букеты... Куст в это время хлестанул снова по окну и Иван Афанасьевич обратил внимание на кончик ветки, болтающийся на обрывке коры.
- Ветки-то вывернуты как пальцы. Правильно говорят это... как пальцы сломанные.
Ивану Афанасьевичу была свойственна некоторая излишняя чувствительность - теперь он представил себе вдруг так ясно, как могло быть больно сирени, у которой надламывали ветки, как пальцы,- что ощутил нылую боль в своих собственных пальцах, приподнял голову от руки, нижнюю губу притянул к верхней, отчего обе губы его выпятились,- и, не упуская взглядом куста, сочувственно покачал ему головой. Фраза о том, что у деревьев изламываются ветки как пальцы принадлежала писателю Льву Николаевичу Толстому, в чьем романе "Война и мир" Артюк ее увидал.
Иван Афанасьевич Артюк сегодня был очень растроен и растроен он был с начала этого года уже второй раз. Как всякий благоразумный, тихий и незлобливый человек, Иван Афанасьевич раздражался на что-нибудь весьма редко. Однако, по мирным своим наклонностям, не имея возможности выплеснуть вон из себя свои отрицательные эмоции, сорвав на ком-нибудь душу, Иван Афанасьевич вынужден был носить их подолгу в груди. Но и тогда дурное расположение духа Ивана Афанасьевича не выражалось никак иначе, как тем только, что он становился еще более нежели всегда молчалив, задумчив, вздыхал, ходил понурившись, опустив глаза долу; если его останавливал в это время с разговорами кто-нибудь из знакомых,- на вопросы отвечал неохотно, односложно, в полголоса, и лишь изредка печально взглядывал на знакомого искоса, поверх своих толстых очков.
В первый раз в этом году Иван Афанасьевич растраивался еще зимою именно из-за этого самого романа "Война и мир". Так случилось, что зимой Ивану Афанасьевичу прискучило сидеть каждый вечер вместе с женою, просматривая телевизионные сериалы и он попросил внучку свою, десятиклассницу, ему принести из дома почитать какую-нибудь хорошую книгу. Книгой, которую принесла почитать ему внучка и оказалась эта "Война и мир". Получив роман, Иван Афанасьевич под вечер уединился на кухне, протер очки и поднял обеими руками книгу к глазам. Он внимательно прочитал, в такт читаемому тексту медленно шевеля губами, имя и фамилию автора и название произведения, потом положил книгу перед собою на стол, отогнул корочку и обнаружил за нею желтый, весь украшенный мелким коричневым узором плотный лист. Удостоверившись, что ничего на нем не написано, Артюк послюнявил два пальца и перевернул его. За ним оказалась уже белая страница - не плотная, а обычная, тонкая, лишь с одной надписью, сделанной наверху ее, которая опять сообщала фамилию автора и название романа. Иван Афанасьевич прочитал ее и хмыкнул. Он перевернул и этот листок и увидел две белые, почти пустые страницы, по центру левой из них был нарисован в овале поясной портрет очень бородатого пожилого мужчины с кривыми морщинами на лбу; бородач стоял на портрете скособочась, скрестив руки, ладонь одной руки сунув под мышку, а другою ладонью обхватив эту засунутую руку повыше локтя. На правой странице - хотя шрифтом и покрупнее предыдущего,- но в третий раз уже извещалась все та же знаменитая фамилия автора и все те же слова: "Война и мир", да еще было добавлено: тома 1 и 2, и фраза: Москва, "Советская Россия", 1991 год,- вот и все.
- Да что, у них бумаги, что ли, не меряно?- возбужденно подумал Артюк - по роду своих занятий в Комитете, он был в курсе, сколько нынче стоит бумага. Старик перевернул еще один листок, за которым на пустой белой странице нашлась только надпись: "Том первый". Текст романа, что и следовало ожидать от такого отношения издателей к делу, начинался лишь с середины шестой страницы. Иван Афанасьевич прошелся взглядом по строчкам первого абзаца - и перестал шевелить губами: он ничего не понял. Выяснилось, что знакомы ему только слова: "Мой верный раб" и "Ну здравствуйте, здравствуйте". Роман написан был очень странно. Чуть ли не вся страница была пропечатана по-французски. Русский перевод давался тут же, внизу страницы, но такими мелкими буквами, что разобраться в них оказалось решительно невозможно.
- Ай да книжечку принесла мне внучка, а? Ну и ну... Хотя, чего же и ждать от девчонки? Им ведь всем только французское подавай... В общем, роман как-то сразу не понравился Ивану Афанасьевичу и слова эти: "Мой верный раб" тоже как-то сразу от себя его оттолкнули и немедленно вспомнилось школьное затверженное: "Мы - не рабы, рабы - не мы".
Артюк бы и не стал читать дальше, но заняться было нечем, да и жене уже он объявил, что принимается читать теперь по вечерам книгу. Потому Иван Афанасьевич отправился в комнату к жене и попросил, чтобы она ему одолжила свои очки. Жена Ивана Афанасьевича, очень пухлая, круглолицая старуха, по имени Евдокия, смотрела телевизор, не хотела их отдавать и даже поворчала на Ивана Афанасьевича: - Ишь, кни-ги затеял читать!.. уче-ным стать хочет!.. Не зна-ю, что ты надеешься этим доказать... Но все-таки, после сунула ему очки, а сама перебралась со стулом вплотную к телевизору. Вернувшись на кухню, Артюк и свои и ее очки прикрепил на нос, этим обострив себе зрение и начал разбирать перевод. Ничего там особенного, в этом переводе, не содержалось и непонятно стало Ивану Афанасьевичу: что, разве сразу по-русски это напечатать было нельзя? Наполеон натворил что-то в Генуе и теперь его заочно ругала хозяйка петербургского великосветского вечера "известная Анна Павловна Шерер, фрейлина и приближенная императрицы Марии Феодоровны".
- Фрейлина и приближенная императрицы,- иронично повторил Иван Афанасьевич,- ох, и интересно! то, что нужно как раз... для девчонок. Допоздна - уже жена давно ушла спать,- а Иван Афанасьевич все шевелил губами над книгой, но вот, наконец, и он лег в постель, выпрямил под одеялом свое маленькое, сухое тело около тучной, обдающей жаром жены. Улегшись, Иван Афанасьевич долго не мог уснуть, тихонько вздыхал и глядел в темный потолок.
- Ну, и что там пишут?- неожиданно у него спросила жена.
- Так,- ответил ей Иван Афанасьевич,- сказка,- и Иван Афанасьевич снова вздохнул. Да, без всякого сомнения,- все, о чем сообщала книга, являлось чистейшей выдумкой, причем - выдумкой нелепой, никому не нужной, а кое для кого - даже вредной. Ведь если вникнуть,- вот, что было написано в начале романа. К важному лицу, к князю, пристает на вечере во дворце в Петербурге невесть как сюда пробравшаяся, никому не нужная, обедневшая женщина, требует что-то у него для своего сына Бориса и в довершение всего, держит этого сановника, чтобы он от нее не ушел за рукав. Как это понимать? А понимать это надо так, что ничего такого на самом деле никогда и быть не могло. Гхе-гхе-хе-хе... Вот поехал бы он, Иван Афанасьевич, к примеру,- пускай не в столицу даже, не на званый вечер, конечно, а хотя бы в областной центр к губернатору - требовать себе что-нибудь... Кто? ну скажите, кто бы его пустил внутрь государственного учреждения? А? Охрана-то что же, по-вашему, там делает? Кто бы ему позволил приблизиться к губернатору - уже не говоря о том, чтобы его хватать за рукава? Да нет же - при первом движении Ивана Афанасьевича, оттеснили бы его от губернатора в сторону, повалили бы на пол, скрутили бы ему, голубчику, руки, или как они там по-своему, милиционеры выражаются: завернули бы ему ласты за спину. Вот так могло быть. А более никак обойтись не могло. Вовсе не то Ивана Афанасьевича расстраивало, что в романе был изображен вымысел. Вовсе - нет.
- Книга, она и есть книга, фантазия, так сказать,- размышлял в темноте Иван Афанасьевич, лежа возле супруги в постели.- Что ж ребятишек-то в школе заставляют такое учить? Зачем это им? Он вот сам - старый человек, пообтерся среди людей, пожил, и разобраться в этой книге сумеет, не запутается, что тут к чему,- но внучка его, она ведь еще ребенок, она-то, прочитав эту книгу, что может подумать? Что вот так вот допустимо ей запросто, если что не по ее выходит, прыгать через все головы - хоть к кому, хотя бы даже к министру, добиваться от него что-то, напирать на свое "я хочу". Но сколько же тут появится случаев натворить ошибок, всю жизнь себе искорежишь, пока наконец поймешь, что все твое "я" меньше ногтя на мизинце у того министра а ты его за рукав хватать! Э-гхе-гхе...- и Иван Афанасьевич, беспокоясь за внучку, вздыхал опять.
