На другой день он продолжил читать роман. Артюк достиг того места в нем, где двадцатипятилетний мальчишка, адъютант Кутузова, командира русского отряда в союзной армии, придумал некий свой план Аустерлицкого сражения и настойчиво ищет способа ознакомить с этим, никем от него и не требуемым планом, и Кутузова, своего непосредственного начальника, и всех остальных союзнических генералов. Прочитав об этом бесстыдстве, Иван Афанасьевич захлопнул книгу и задвинул ее на шифонер, дальше с глаз.
- Что сочиняет автор! - растерянно думал Иван Афанасьевич.- Ну что он пишет?!. И никто якобы не посмеялся над нахальным мальчишкой, никто не оборвал этого наглеца! Нет, не правда это, не правда. Я сам в армии служил, я ведь знаю: вот попробовал бы наш командир взвода поучать чему-нибудь в войну хотя бы командира роты - о-о! Да что он, с ума разве если бы сошел - а так - ни за что! Да и кто его слушать станет? Скажут ему: "Ах, ты такой-сякой! пришел наставлять?! Вот когда будешь командиром роты сам - вот тогда приходи, а пока: Идите отсюда, товарищ! Я вам говорю: идите отсюда!"Вот и весь разговор. А здесь-то - каким порядкам следовать молодежь подзуживают? Адъютант, молокосос - суется к главнокомандующему со своим планом! Его дело только: пакет какой-нибудь доставить, куда велели, доложить командующему, кто у него в приемной дожидается, помочь, может быть, командующему прицепить саблю к поясу,- а то - план сражения! Нет, друг!.. послужи ко покуда как адъютанту пристойно, а вот когда командующий отметит, на что ты способен, до чего ты дорос, тогда он тебе и поручит: составь-ка мне план! Только тогда, а не раньше! Зачем же, позвольте узнать, эту книгу печатали? Кто-то же ведь распорядился, чтобы ее напечатали, начальник какой-нибудь - не сама же она появилась на свет?! Ребятишки - им разобраться в жизни и так не просто - зачем же их еще специально путать? Вот такими книгами - как будто темной повязкой глаза им завязывают - и выпускают ребятишек в жизнь,- а опасности там на каждом шагу... Они же слушаться того, что начальство велит, и сообразно себя везти, быть может и не против совсем были, так что же начальство-то как будто над ними еще и глумится, их с пути сбивает? Нет, не может быть, чтобы нарочно глумились... тут ошибка какая-нибудь,- думал Артюк. Иван Афанасьевич начал вспоминать лица встреченных им за время его жизни начальников. Разные это были лица: одно лицо - молодое, взволнованное, остальные все - старые, строгие, требовательные лица, пытливо всматривающиеся в него усталыми воспаленными глазами, не было глумления в этих глазах: измученость, надсада, затравленость даже была, была муть какая-то в них от употребления водки - а глумления заметно в них не было.
Молодое и взволнованное лицо принадлежит младшему лейтенанту Овчинникову. Вот он наклонился над Иваном Афанасьевичем и за шинель рвет его подняться с земли: - Вставай! поднимайся, Артюк! .......... мать! В атаку! Ур-ра-а!..
Иван Афанасьевич неловко бежит за ним следом с трехлинейкою наперевес и видит впереди себя слабо запорошенное снежком, с воронками, с выкорчеванными взрывами и разбросанными по снегу черными комьями мерзлой земли - поле. Младший лейтенант Овчинников уже не кричит, оглядывается на бегущих за ним в атаку солдат, он запыхался, держит пистолет не над головой, а у пояса, и даже через полушубок заметно, насколько сутул этот вчерашний студент...
Старое лицо директора совхоза - это уже после войны,- оно с желваками на серых скулах, и эти желваки вздрагивают, движутся, все время движутся. Хотя, казалось бы, что же им двигаться? лицо директора, обращенное на Артюка, преисполнено участия к нему. А в то же время чувствуется и какаято потаенная начальственная в нем строгость - так что становится совершенно понятно, что если не будет Артюк послушен - и с участием, как это ни жаль, а придется проститься, а проявится строгость - и желваки двигаться будут, двигаться, двигаться против него и сводить с ума...
- Агроном у меня уже есть, даже два,- говорит ему прокуренным басом директор, глядя участливо и двигая желваками,- А кладовщика на зерновом складе на подмену у меня нету. Тебя кто надоумил просить направление на рабфак? Ленка, что ли? Ага, так я и думал... Как? К природе тянешься?.. Мало ли что она считает... Будет вот на моем месте, покрутится в моей шкуре - вот тогда и считай на здоровье, а покудава - обожди... так и передай ей. Да, вы жениться, говорят, что ли затеяли? Ну, ну...
Вспомнилось и маленькое, курносое, но тоже до чрезвычайности строгое лицо отца: - А я тебе говорю, что не будешь ты на ней жениться, не будешь!кричит перед Иваном Афанасьевичем его отец, и, поднеся кулачок к самым ноздрям своего сына-фронтовика, визгливо спрашивает: Чуешь, чем пахнет?
- Тебе, Ваня, на ней жениться не след,- спокойно и раздумчиво беседует с ним его отец в другой раз,- Ты вот сам посуди, парень. Старше она тебя, Ленка эта - это первое; а второе - не пара она совсем тебе. Дурь у ней такая сидит в голове, Ваня - ты пуще огня берегись ее слов. Что станет она говорить тебе, ты не слушай,- знай, что это она совсем тебя с панталыку сбить хочет. На что она тебя настропалила вот? ну, ты посуди сам: ну какой ты к чертям собачьим художник? Давай, волоки сюда все эти картины свои.
Отец Ивана Афанасьевича, сдвинув их на край, отлепляет от стола тяжелую стопу стекол, на которых нарисовал его сын картины, относит эти стекла во двор и размельчает их там обухом топора в порошок.
Тут уже заодно вспомнилось тонкое, красивое лицо Лены, нарисованное им на стекле, на том куске, который единственный он от отца утаил.
- Не зна-ю, что ты хочешь этим доказать!- произносит вскоре после свадьбы круглолицая его жена Дуся, обнаружив у него этот портрет, забирает и вытаскивает портрет из избы - навсегда, без помину...
- Нет, глумления раньше и на миллиграмм не чувствовалось в начальстве,размышлял Иван Афанасьевич за обедом, медленно всовывая ложку с едою в рот, стукая металлом ложки о зубные протезы и не замечая этого.- Может быть, это у нынешнего начальства проявилось, уже теперь?..
Утром следующего дня Ивана Афанасьевича Артюка можно было увидеть на очищенной от снега пешеходной дорожке к зданию городской администрации, Иван Афанасьевич, делая вид, что прогуливается здесь, наблюдал. Из вырулившей на стоянку иностранной машины поднялся высокий, одетый в каракулевую зимнюю шапку и в черное кожаное пальто, не пожилой еще мэр. Сначала он почти что пробежкою устремился к зданию, но увидев Артюка, покосился на него, откинул плечи назад, кожаный портфель свой крепче прижал к боку локтем и проследовал мимо старика медленнее, степенней. Многое что выражало лицо этого рослого спешащего на работу мэра: удовольствие от того, что он - мэр, радость энергичного мужчины, ощутившего от скорой ходьбы на утреннем шилящем щеки воздухе свое здоровье и силу. После того, как он обратил вниманье на Артюка, лицо его изменилось - радость незаметно растаяла, заменившись озабоченностью о службе,- настолько отчетливо выраженной, что Ивану Афанасьевичу стало сразу понятным: это только так кажется, что мэр как обычный смертный просто идет - в действительности и на ходу решает он сложные очень проблемы, в том числе - и о них вот, о стариках,- такие нелегкие - что и не его, Артюка, ума это дело... Но глумления не было в этом лице, не было, не было! И хоть предстал Иван Афанасьевич перед мэром сейчас в весьма расстроенных чувствах, все же улыбнулся он робко навстречу мэру своими замерзшими, негнущимися губами.
Как же, однако, быть с внучкой? опасность ведь оставалась - и хуже всего, что невозможно было найти ответ, почему обрушивалась на детей эта опасность и защититься от нее так же оказывалось нельзя. Не запретишь же ведь внучке посещать школу.
Более, чем две недели старик вздыхал и, понурившись, смотрел в землю. Измучивши себя сам, наконец, он уже и рад был как-нибудь выбросить из головы, забыть этот противный, неразрешимый вопрос. Но беспокойство не отпускало и так просто избавиться от него было нельзя.
Существовал один такой, давно проверенный Артюком способ. Наконец, Иван Афанасьевич вытащил из чулана лыжи, обтер на них пыль, и стараясь не реагировать на супругу, которая в клубах инея высунулась в сенки из двери дома, чтобы прошипеть у него за спиной: Не зна-ю, что ты хочешь этим доказать!..- с лыжами в руках покинул двор. За городом Артюк надел на валенки лыжи и проминая ими снег, побрел к лесу, темнеющему на холме неровным частоколом, тотчас позади выгона. В лесу Иван Афанасьевич не решился удаляться от края поля, потому что, волки, которые, как известно, зимою голодные, могут кружить у города,- некогда он слышал такие истории,приблизился к первой, хотя и вихлеватой стволом сосне, обнял ее, прижался щекою к ее шершавой коре, постоял немного с зажмуренными глазами, взахлеб вдыхая воздух, а выдыхая его с затруднением, словно через помеху в горле - и начал плакать.
- Тихо-то как тут! Господи, как тут тихо!- прошептал Артюк, когда кончил плакать, все еще не разжимая веки. Он размазал на щеках слезы своею пушистою варежкой и, приподымая ею очки, уткнул ее поочередно в закрытые глаза, чтобы убрать с них влагу. Старик крепче обхватил ствол ватным рукавом фуфайки, сильно надавил на сосну боком. Ничего от его напряжения не изменилось. Им овладело чувство, что сосна не заметила его даже. Она по-прежнему недвижно уносила стволом ввысь, далеко вверх над Иваном Афанасьевичем свои ветви. Артюк, напирая на ее подножие, ощутил, до какой степени мал он против нее. Несколько времени он вслушивался в безмолвие огромных деревьев. Беспокойство и обида в груди его начали вдруг уменьшаться, сделались незначительными, угасли. Он подождал, обвыкаясь с этой свободой, открыл благодарные глаза, потом опять с силой зажмурился, сморщил на лице кожу - собирался еще поплакать - но больше уже не плакалось...
