Н. А. Лейкинъ
УЧЕНИЦА НАЧАЛЬНАГО УЧИЛИЩА
Десятилѣтняя Маня Иванова только что вернулась изъ городского начальнаго училища домой, гдѣ окончилось ученье. Было два часа дня. Когда она вошла въ квартиру, мать ея убиралась въ кухнѣ, мыла столъ съ пескомъ, а на кровати за ситцевымъ пологомъ ревѣлъ грудной ребенокъ. Мать бросила мочалку, взглянула на дочь и грозно воскликнула:
— Ты что-жъ это безъ щепокъ? Я-же вѣдь русскимъ языкомъ сказала тебѣ, дурѣ, чтобъ ты послѣ школы заходила по дорогѣ на постройку за щепками!
Маня виновато взглянула на мать, протянула передъ ней руки съ ситцевымъ мѣшкомъ и проговорила:
— Да вѣдь при мнѣ книги, маменька, и грифельная доска.
— Что такое книги! Велики-ли твои книги! Мѣшокъ-то вѣдь на шнуркѣ. Его могла-бы и на шею надѣть, а охапку щепокъ все-таки съ собой захватить. Иди, иди на постройку. Вотъ тебѣ корзинка и захвати щепокъ.
— Мнѣ, мамка, ѣсть хочется. Дай мнѣ поѣсть чего-нибудь.
— Вздоръ! Пустяки! Потомъ поѣшь. Вѣдь завтракала въ школѣ. Учительница кормила тебя. «Ты вѣдь получаешь тамъ завтракъ». Иди, иди за щепками. А то потомъ стемнѣетъ, работы на постройк? кончатся и дворъ запрутъ. Иди. День-то теперь короче куринаго носа.
Маня переминалась и слезливо моргала глазами. Она устала, ей хотѣлось ѣсть.
— Дай мнѣ, мама, хоть картошку… Одну картошку… Я по дорогѣ…
— Нѣтъ у меня картошки. За обѣдомъ все съѣли. Сегодня Петръ Митрофанычъ тверезый, пришелъ съ фабрики обѣдать, принесъ селедку и много картошки ѣлъ. Да что-жъ ты топчешься-то! Иди, говорятъ тебѣ, а то вѣдь я и вѣникомъ…
— Тогда хоть хлѣбца кусочекъ, мама.
— Ну, вотъ тебѣ хлѣбъ, и проваливай! Да живо у меня. Пока свѣтъ, за щепками можно два раза сходить.
Мать сунула Манѣ ломоть хлѣба. Дѣвочка спрятала его за пазуху, взяла корзинку и отправилась за щепками, отщипывая отъ ломтя кусочки и суя ихъ въ ротъ.
Черезъ часъ Маня вернулась съ корзинкой шапокъ, вся раскраснѣвшаяся и чуть не плача.
— Не даютъ щепокъ-то. Ругаются… — сказала она. — Тамъ бабы какія-то… Гонятъ… Дерутся… «Ты, говорить, не съ нашего двора, такъ нечего тебѣ сюда и шляться»! Я, мама, больше не пойду.
— Какъ: не пойду? Ступай:… Это еще что за, выдумки! Чѣмъ-же я топить-то буду? Дровъ не на что купить. Петръ Митрофанычъ въ воскресенье почти всю получку пропилъ. Ступай безъ разговоровъ.
— Я боюсь, мама… Бабы дерутся. Грозятся убить.
— Ну, вотъ вздоръ какой! Какъ-же онѣ смѣютъ? На это городовой есть. Ты на нихъ городовому…
— Боюсь… Грозятся… И то три раза по затылку…
Дѣвочка заплакала.
— Ну, чего ты ревешь-то, дура! И Митька за занавѣской реветъ, и ты ревешь, такъ что-же это будетъ! Голова кругомъ… Иди за щепками и дѣлу конецъ. Эка важность, что по затылку! За всякимъ тычкомъ не угонишься. Ну, полно… Не реви. Иди еще разъ и будь умницей.
Мать погладила Маню по головѣ и выпроводила ее еще разъ изъ дома…
Прошелъ еще часъ. Начинало темнѣть. Дѣвочка явилась снова съ корзиной щепокъ.
— Ну, вотъ… Не убили-же… Кто смѣетъ дѣвочекъ убивать! Щепки хозяйскія, — встрѣтила ее утѣшителыіыми словами мать.
— Опять два раза по затылку и разъ по спинѣ. Больно тоже вѣдь, — отвѣчала Маня.
— Однако, вѣдь не убили-же… А за каждымъ тычкомъ гнаться не слѣдуетъ. Я маленькая была, такъ меня тоже колотили. И мать колотила, и жильцы. А какъ въ ученьѣ-то тузили, когда я у бѣлошвейки жила! Мужъ ейный, бывало, ремнемъ отъ штановъ. И только развѣ печка по мнѣ не ходила!
— Дай, мама, мнѣ теперь поѣсть, — проговорила дѣвочка. — Дай хоть холоднаго похлебать.
— Чего я тебѣ дамъ, коли отъ обѣда ничего не осталось. Вонъ хлѣбъ на столѣ. Ѣшь.
Дѣвочка взяла ломоть хлѣба, круто насолила его солью и принялась ѣсть. Мать посмотрѣла, какъ Маня ѣла съ жадностью, и сказала:
— Смотрю я на тебя, Минька, и дивлюсь; какъ это въ тебя столько ѣды входитъ! Все-то ты жрешь. Въ школу шла, ломоть хлѣба съѣла, въ школѣ тебя учительница кормила, за щепками ты пошла, ломоть за пазуху сунула, и теперь опять жрешь.
— Да вѣдь хочется, маменька… Сами-же вы всегда говорите, кто водки не пьетъ, тотъ больше ѣстъ, — отвѣчала Маня.
— Водки! Это я про взрослыхъ говорю, про мужиковъ, а не про дѣтей. А тебя за водку-то пороть слѣдуетъ.
— За что-жъ пороть-то? Я и не пью.
— Еще-бы пила! Ахъ, ты гнида! Пороть надо за то, чтобъ и не упоминала о проклятой водкѣ. Ну, отъѣшь, такъ возьми изъ-за занавѣски Митьку и поноси его по двору. Вонъ опять реветъ. Всѣ уши надсадилъ мнѣ. А я простирну въ корытѣ твою рубашенку. Ты давно не смѣнялась и все чешешься. Тебя, должно быть, блохи жрутъ.
— Я, маменька, не могу съ Митькой… Я, маменька, должна уроки учить.
— Ну, вотъ… Какіе тутъ уроки! Учишься, учишься, а домой придешь, опять уроки.
— Батюшка задалъ изъ закона Божія молитву выучить къ завтрему.
— Успѣешь. Ты ужъ теперь подросла и должна помогать матери. А я смучилась съ ребенкомъ. Дерябитъ на всю комнату! Даже голова у меня разболѣлась. Бери ребенка и уходи.
Маня взяла плачущаго ребенка и понесла на дворъ. На дворѣ долго она укачивала его, жужжала надъ его головой, бѣгала съ нимъ, пѣла какую-то пѣсню, выученную въ училищѣ, чтобы какъ-нибудь его угомонить, наконецъ забѣжала къ кучеру въ конюшню и со слезами на глазахъ стала просить кучера:
— Смучилъ меня, дяденька, ребенокъ… Поколотите чѣмъ-нибудь въ стѣну пошибче. Авось, онъ испугается и уймется. Онъ у насъ стуку всегда боится.
Кучеръ взглянулъ на Маню, скосивъ глаза, и воскликнулъ:
— Поди ты, чортова перечница, къ лѣшему подъ халатъ! Мнѣ и свои ребята надоѣли, а тутъ еще чужого унимай. Уходи! Брысь! Вишь, еще что выдумала. Стану я передъ чужимъ ребенкомъ шута разыгрывать — и онъ топнулъ на нее ногой и показалъ ей кулакъ.
Уже совсѣмъ было темно, когда Маня принесла ребенка домой.
— Что рано? Куда лѣзешь? — закричала на нее мать, стиравшая при свѣтѣ жестяной лампочки въ корытѣ. — Пошла назадъ! Я вѣдь сказала тебѣ, чтобы ты по двору ходила.
— Холодно, маменька, на дворѣ, да и уснулъ Митька, угомонился, — отвѣчала Маня.
— Угомонился? Ну, положи его на постель за занавѣску. Перемѣнить-бы у него пеленку надо — ну, да ужъ благо, что спитъ. Полежитъ и мокрый. А сама иди въ лавочку и возьми три фунта хлѣба къ ужину да три луковицы. Хлѣбъ-то весь давече сожрала. Иди…
— Уроки… Молитву, маменька, надо учить. Батюшка велѣлъ… — заикнулась было Маня.
— Успѣешь. Послѣ лавки будетъ время… — перебила ее мать. — Мнѣ-же не разорваться самой… Вотъ достирать надо.
Маня отправилась въ лавку и черезъ нѣсколько времени вернулась съ закупками. Мать прополаскивала въ корытѣ бѣлье.
— Наложи подъ таганъ щепочекъ на шесткѣ. Кофейку сварить, что-ли, — отдала она приказъ Манѣ.
— Мнѣ, маменька, уроки, молитву…
— Охъ, ужъ мнѣ это ученье! Одно наказаніе! Дѣлай, что тебѣ приказано! Растопи таганъ на шесткѣ.
Маня повиновалась. Запахло дымомъ горящихъ щепокъ.
Только подъ вечеръ передъ ужиномъ усѣлась Маня при свѣтѣ жестяной лампочки учить молитву. Заткнувъ уши пальцами отъ шума у сосѣдей, смотрѣла она въ книгу, положенную на столѣ, и шептала слова заданной къ выучкѣ молитвы, какъ пришелъ съ фабрики сожитель матери Петръ Митрофановъ. Онъ былъ уже полупьянъ.
— A! Школьница! — воскликнулъ онъ, увидавъ Маню. — Давай мнѣ сюда бумаги на папироску. У меня бумаги нѣтъ.
— Да и у меня нѣтъ, дяденька… — отвѣчала Маня.
— А тетради-то на что? Вырви…
— Запрещаютъ, дяденька. Учительница ругается. Я уже и такъ много вамъ вырывала.
— Ну?! Разговаривать еще! Вырывай!
Петръ Митрофановъ показалъ кулакъ.
Маня повиновалась.
Петръ Митрофановъ сидѣлъ въ кухнѣ около стола, разyвшись, и при свѣтѣ маленькой жестяной лампочки разсматривалъ свой сапогъ, ковыряя ножомъ отставшій каблукъ и дымя махоркой. Мать Мани Марѳа Алексѣевна жарила на плитѣ картофель въ салѣ и такъ начадила, что чадъ, смѣшанный съ табачнымъ дымомъ, заставилъ чихать даже пріютившуюся на полкѣ около кофейной мельницы кошку, которая тотчасъ-же убѣжала въ комнату къ жильцамъ Марѳы Алексѣевны, снимавшимъ тамъ углы. За ситцевой занавѣской кряхтѣлъ грудной ребенокъ. Маня, учившая уроки, нѣсколько разъ подсаживалась къ лампѣ, стоявшей передъ Петромъ Митрофановымъ, но тотъ всякій разъ говорилъ ей:
— Ну, чего ты къ ножу-то лѣзешь! Сорвется ножикъ, и я тебя невзначай и нырнуть могу. Сядь къ сторонкѣ.
— Да темно, дяденька, читать нельзя, — отвѣчала Маня.
— Не велика тебѣ нужда и читать-то!
— Выучить приказано къ завтрему.
— Достаточно тебѣ того, что ты въ школѣ учишься. Ты дѣвочка, а не мальчикъ. Куда тебѣ грамоту-то большую? Зачѣмъ? А то на ночь глядя книжки читать!
Маня отодвинулась отъ него и въ полупотемкахъ начала разбирать, бормоча въ полъ-голоса:
