— Арина Андреевна. А невѣстку Матрена Герасимовна, — далъ отвѣтъ мужикъ.
— Ну, вотъ и отлично. «Любезная матушка Арина Герасимовна…» Пиши, Манюшка…
Маня начала писать и черезъ минуту прочла:
— «Любезная маменька Арина Герасимовна».
— «Отъ сына вашего Григорія Николаева низкій поклонъ…» — подсказалъ мужикъ.
— «Низкій поклонъ и просимъ родительскаго благословенія на вѣки нерушимо», — прибавилъ Петръ Митрофановъ. — Я хоть и не грамотный, а письма-то какъ писать знаю… — похвастался онъ.
Маня выводила крупными буквами, что ей говорили, и опять прочитала конецъ фразы:
— «На вѣки нерушимо».
— А теперь невѣсткѣ…- продолжалъ Петръ Митрофановъ. — Невѣстку-то какъ, говоришь, кликать?
— Матреной… Матрона Герасимовна. Работящая баба, крѣпкая, жильная, а вотъ не далъ Богъ настоящаго мужа. Путанникъ, а не мужъ, хоть онъ и своякъ мнѣ.
— Пиши, Манька… — командовалъ Петръ Митрофановъ. — «А также и любезной невѣстушкѣ нашей Матренѣ Говриловонѣ низкій поклонъ отъ деверя вашего».
— Какъ? Отъ кого? — спросила Маня.
— Отъ деверя вашего. Вѣдь онъ ей деверь приходится, — пояснилъ Петръ Митрофановъ.
— Деверь? Ну, хорошо. «Родительское благословеніе отъ деверя вашего…»- прочитала она.
— Да отъ деверя родительскаго благословенія не надо. Вотъ дура-то! Вымарай родительское благословеніе… Вымарала?
— Вымарала.
— Ну, а теперь пиши, умница, что я посылаю матери старушкѣ три рубля, — сказалъ мужикъ.
— Три рубля?!.- воскликнулъ Петръ Митрофановъ — А говоришь, что денегъ нѣтъ, угощаешь только мерзавчикомъ. При трехъ рубляхъ мы въ лучшемъ видѣ могли-бы распить сороковку. И тебѣ-бы досталось.
— Чудакъ-человѣкъ! Да вѣдь семьѣ, дѣвкамъ, матери три-то рубля послать надо. Я и берегу трехрублевку, какъ глазъ… — вразумлялъ его мужикъ.
Изъ-за занавѣски послышался голосъ Маниной матери:
— Экій ты жадный до вина-то, Петръ! посмотрю я на тебя.
— Ну, ну, ну! На этотъ счетъ разсыпать разговоровъ нечего! Не твое дѣло! Кисни тамъ…
— «И посылаю вамъ, маменька, три рубля…» — прочитала Маня и спросила мужика:- Такъ?
— Три рубля. Правильно. Только прибавь, что отъ меня, отъ Григорія Николаева. А то подумать могутъ, что деньги отъ Захара. А онъ, наплевалъ на нихъ.
— «Эти деньги отъ Григорія Николаева», — читала Маня. — Ну, а еще что?
— А теперь о Захаркѣ. «Видѣлъ я Захарку пьянаго, онъ все гуляетъ, связался съ бабой-полюбовницей и не хочетъ васъ знать, какъ я ни совѣстилъ его», — диктовалъ мужикъ.
— «Съ бабой-полюбовницей и знать васъ не хочетъ», — сообщила Маня написанное.
— «А я его усовѣщевалъ, но онъ отъ рукъ отбился и ничего подѣлать нельзя…»
— «Отъ рукъ отбился и ничего подѣлать нельзя».
— Ну, все… «Дай Богъ вамъ здоровья, отъ сына вашего Григорія Николаева и деверя».
— Написала… — сообщила послѣ нѣкоторой паузы Маня и стала прикладывать къ письму проточную бумагу.
— Ну, вотъ спасибо, милушка, — поблагодарилъ мужикъ и спросилъ:- Про полюбовницу-то явственно имъ написала? Я къ тому, чтобъ они поняли изъ-за чего онъ имъ денегъ не шлетъ. Явственно?
— Явственно, — отвѣчала Маня… — Вотъ… Связался съ бабой-полюбовницей…
— Ну, дай Богъ тебѣ здоровья, крохотной. Эки руки-то у тебя золотыя! Вѣдь вотъ и не велика пиголица, а смотри какъ написала хорошо письмо! — восторгался мужикъ. — Ну, теперь конвертикъ, куда послать, милушка. Рязанской губерніи, Скопинскаго уѣзда.
Мужикъ передалъ Манѣ конвертъ и сталъ диктовать адресъ.
— Манька! Надо прибавить, что со вложеніемъ, молъ, трехъ рублей. Ты такъ и пропиши, — училъ Петръ Митрофановъ. — Со вложеніемъ трехъ рублей отъ Григорія Николаева и потомъ нашъ домъ, нашу улицу. Я вѣдь учился когда-то! У солдата учился въ нашей деревнѣ. Все зналъ, но теперь забылъ, — похвастался онъ. — Прочитать прочту, коли что по печатному, а по писанному ни Боже мой… И писать учился, но совсѣмъ забылъ. Цифирь знаю обозначить, а писать, хоть ты убей, не помню.
Мужикъ ушелъ. Грызя сѣмечки, Маня опять раскрыла книгу и принялась за чтеніе «Птички».
— «За весной, красой природы
Лѣто знойное пройдетъ,
И туманъ и непогоды»…
читала она полушопотомъ, но матъ, выйдя изъ-за занавѣски съ ребенкомъ, перебила ее:
— Ты еще все со своей птичкой возишься? Вотъ надоѣла-то! — сказала она. — И если-бы еще что путное было-бы, а то птичка какая-то! Убирай книги и возьми Митьку, а я ужинать соберу. Ѣсть пора да и на боковую… Сегодня раньше ранняго поднялась я изъ-за ребенка, да и днемъ онъ мнѣ соснуть не далъ ни минуты. Цѣлый день блажилъ, неугомонный. Бери его.
И мать передала на руки Мамѣ грудного ребенка.
— Гдѣ у тебя сороковка съ остатками-то? — спрашивалъ Марѳу Алексѣевну Петръ Митрофановъ. — Выпить остатки-то, да и не думать объ нихъ.
За стѣной у жильцовъ происходила ссора. Кто-то отборными площадными ругательствами отчитывать кого-то. Плакала какая-то женщина.
1903
