Александръ Амфитеатровъ
Разсказы Датико [1]
Из раздела «Закавказье»
Взобравшись на вершину крутого обрыва, служащаго лѣвымъ берегомъ для быстрыхъ водъ мутной Пасанаурской Арагвы, я легъ на мшистые камни, подъ тѣнь коряваго приземистаго дубка. Глубоко подо мною бѣлѣли низенькія строенія Пасанаура, кипѣла Арагва. И ревъ рѣки, и отголоски жизни затеряннаго въ горной котловинѣ тихаго селенія доходили ко мнѣ слитнымъ гуломъ, образуя для слуха какъ бы постоянный фонъ, на которомъ особенно рѣзко выдѣлялись случайные звуки, время отъ времени проносившіеся въ воздухѣ. То пронзительно и дико накричитъ орелъ, падая съ голубой небесной высоты на добычу, то гдѣ-нибудь въ ущельи грянетъ выстрѣлъ, — эхо рявкнетъ въ отвѣтъ во ста мѣстахъ заразъ, коротко и зычно, словно гдѣ-либо по близости какой-нибудь сказочный богатырь, стоя на высокой скалѣ, вытряхнулъ на битую сухую дорогу громадный мѣшокъ съ камнями. Насупротивъ, черезъ долину, зеленыя лѣсистыя горы стояли въ синеватомъ прозрачномъ туманѣ, съ какимъ въ ясную погоду онѣ не разстаются отъ утренней зари до вечерней; это ихъ дневное дыханіе, къ ночи оно сгущается въ сѣроватую облачную пелену и снова разрѣжается при первомъ лучѣ восходящаго солнца. Въ небѣ висѣло нѣсколько мелкихъ тучекъ; тѣни отъ нихъ плыли по горамъ, то свѣтлѣя, то темнѣя, сообразно съ тѣмъ, на бугрѣ ли, въ балкѣ ли принимала ихъ на себя мягкая зелень кудрявыхъ лѣсныхъ верховъ. Въ то время, какъ я занимался созерцаніемъ горныхъ красотъ, мимо, чуть не задѣвъ меня крыльями, пролетѣла маленькая пташка. Сбоку, изъ чащи, ударилъ на нее копчикъ, поймалъ и, усѣвшись на сукъ орѣшника, въ какихъ-нибудь десяти шагахъ отъ меня, сталъ теребить свою жертву. Онъ испускалъ хриплые отрывистые крики и посматривалъ на меня круглыми, блестящими глазами, съ необыкновенно дѣловымъ и сердитымъ видомъ и безъ всякаго страха. Я захотѣлъ проучить копчика за нахальство, прицѣлился въ него изъ револьвера, выстрѣлилъ и… промахнулся! Копчикъ улетѣлъ, унося пойманную птичку, а сзади меня раздался грубый мужской хохотъ. Оглянувшись, я увидалъ охотника-грузина, въ поношенной черкескѣ изъ самодѣльнаго коричневаго сукна, съ кремневкой за плечами, съ деревяшкой вмѣсто лѣвой ноги. Мой промахъ по сидячей птицѣ такъ насмѣшилъ охотника, что онъ даже за бока ухватился, а пожилое безбородое лицо его7 бурое отъ загара, покраснѣло, налившись кровью. Пока я припоминалъ, какое бы изъ двадцати извѣстныхъ мнѣ въ то время грузинскихъ словъ пустить въ ходъ по случаю неожиданной встрѣчи, охотникъ самъ заговорилъ со мной по-русски, отлично произнося.
— Здравствуй! Зачѣмъ плохо стрѣляешь?
— Что же дѣлать, не умѣю лучше, — глаза слабы.
— Ха,! Я смотрю: цѣлитъ, долго цѣлитъ. Думаю: пропалъ теперь соколъ, ни пера отъ него не* будетъ. Бухъ! — вѣтка сломалась, а соколъ въ небо гулять пошелъ. Ха, ха, ха!..
Охотникъ сѣлъ рядомъ со мной.
— Откуда идешь? Изъ Пасамаура?.. Служишь тамъ? А! на лѣто жить пріѣхалъ!.. Изъ Тифлиса? Ва! Хорошій городъ, только жарко тамъ очень. А покажи-ка мнѣ твой «ріульверъ».
Я подалъ ему револьверъ. Охотникъ покачалъ головой:
— А ты совсѣмъ никуда не годишься! Угостилъ онъ меня внезапнымъ комплиментомъ.
— Что такъ?
— Вѣрно. Какъ же ты отдаешь въ руки чужому незнакомому человѣку свой револьверъ? Тутъ гора и лѣсъ. Вотъ я выпалю въ тебя, ты ляжешь, никто и не узнаетъ. Ха, ха, ха!..
— Не такое у тебя лицо, чтобы ты выстрѣлилъ въ человѣка.
Охотникъ ударилъ меня но плечу.
— Правда, кацо! [2]. Хромой Датико никому зла не сдѣлалъ. А револьверъ все-таки чужимъ людямъ не давай. У насъ въ Гудамакари такъ разсказываютъ. Въ старые годы, неподалеку отсюда, жилъ надъ Арагвой въ саклѣ разбойникъ. Подстерегъ онъ однажды купца на дорогѣ, ограбилъ, бешметъ снялъ, рубашку снялъ. Купецъ сказалъ: «Господинъ, ты взялъ у меня все, кромѣ жизни, встрѣчу я другого разбойника, увидитъ онъ, что у меня ничего нѣтъ, разсердится, захочетъ отнять и самую жизнь, а мнѣ и защищать себя нечѣмъ. Подари мнѣ хоть палку свою, чтобы дорогой подпираться!» Сжалился разбойникъ. «Возьми!» Передалъ онъ палку купцу изъ рукъ въ руки, но, едва оставилъ свой конецъ палки, какъ купецъ этимъ концомъ сильно ударилъ его по носу. Разбойникъ упалъ замертво, а купецъ взялъ назадъ свое добро, да еще съ разбойника снялъ все оружіе и одѣжу и оставилъ его лежать голымъ на дорогѣ… Понялъ?… Ты зачѣмъ на гору пришелъ?
— Посмотрѣть, что тутъ есть.
— Что есть? Ничего нѣтъ. Бѣдная гора. Камень есть, дерево есть, соколъ есть, — больше ничего нѣтъ.
— На кого же ты здѣсь охотишься?
— Я на той сторонѣ ходилъ… — Датико махнулъ рукой по направленію къ Гудамакарскому ущелью, — тамъ птицы много. Вижу: человѣкъ ходитъ по горѣ, одѣтъ не по-нашему, — пришелъ смотрѣть: кто ты. Ты — смѣлый.
— Спасибо. А что?
— Одинъ въ горы ходишь. Къ нашимъ горамъ привычка нужна. И сапоги у тебя городскіе: на гору въ нихъ нельзя, надо бандули [3], какъ у меня. Подошва безъ ремня съ камня ползетъ, съ сухаго листа ползетъ. Оборвешься, упадешь, — конецъ твоей головѣ!
— Тутъ убиться нельзя. Если и свалишься, кусты: не дадутъ упасть глубоко: вонъ они какіе частые на обрывѣ.
— На мѣстѣ не убьешься, а руку или ногу сломаешь, — какъ потомъ домой пойдешь? Пропадешь здѣсь. Я тебѣ, сынокъ, разскажу про себя, какъ я добылъ вотъ это…
Онъ кивнулъ на свою деревяшку.
— Я былъ еще совсѣмъ молодой человѣкъ, только что началъ ходить съ ружьемъ. Тогда въ лѣсахъ было больше звѣря, чѣмъ теперь. Разъ поднялся я на ту гору, за Пасанауромъ, перешелъ за ея гребень, иду… Вдругъ предо мной выскочила косуля. Я выпалилъ, ранилъ ее. Она побѣжала, я — за нею, по слѣду; въ бѣгѣ она ломала кусты и роняла кровь. Лѣсъ молодой; кусты цѣпкіе, колючіе, идти скользко и вязко, — мохъ и прѣлый листъ подъ ногой. Дошелъ я до балки. Черезъ балку перегнулась березка, съ этого края держится только корнями, а на тотъ легла верхушкой. Березка дрожитъ вся, хоть вѣтра нѣтъ, кора на ней поцарапана, — значитъ, косуля по ней пробѣжала. Я не задумался и самъ пошелъ слѣдомъ за звѣремъ по березкѣ, но, знать, я былъ тяжеле косули: березка согнулась, опустилась, и я упалъ на дно балки, ударился лицомъ о камни и потерялъ память. Очнулся, чувствую, что сильно разбился. Спина отшиблена, рука виситъ, точно свинцовая, нога тоже — какъ мертвая. Попробовалъ подняться — больно, опять потерялъ свѣтъ изъ глазъ. Ну, Датико, пришла за тобой смерть, молись Богу и святому Давиду! Принялся кричать. Голосъ очень гулко пошелъ по балкѣ. А это худо: внизу гудитъ, наверху, значитъ, не слыхать, весь крикъ остается въ балкѣ, какъ въ колодцѣ. Рѣшилъ я, что нечего дѣлать, должно-быть, судьба мнѣ пропадать; закрылъ глаза, лежу; а умирать сильно не хочу: я тогда здоровый былъ, красивый, отецъ меня женить думалъ.
Солнце зашло. Страшно мнѣ стало. Сколько разъ я ночевалъ въ лѣсу — не боялся, а теперь отъ испуга даже зубами застучалъ… а, можетъ-быть, и отъ лихорадки. Ружье мое упало вмѣстѣ со мной. Дуло согнулось, ложа изломалась; какъ мнѣ быть, если придетъ медвѣдь? Онъ лѣтомъ смирный, человѣка не тронетъ, но, если почуетъ кровь, пожалуй, разъярится, а крови возлѣ меня цѣлая лужа. Нашла на меня тоска, и я заплакалъ. Пускай идетъ медвѣдь, пускай меня ѣстъ! все равно: коли не звѣрь загрызетъ, то отъ лихорадки подыхать надо или отъ голода.
Снизу балки поднялась сырость, подплыла ко мнѣ, окутала холоднымъ облакомъ, — лихорадка начала меня бить еще сильнѣе. Мѣсяцъ засвѣтилъ. Смотрю вверхъ — балки не вижу; лежу подъ туманомъ, какъ подъ саваномъ, трясусь и молчу. Чекалка гдѣ-то залаяла. Въ кустахъ трескъ пошелъ; должно-быть, и впрямь медвѣдь шатался. Однако защитилъ меня святой Давидъ: въ балку проклятый звѣрь не спустился.
Полегчало мнѣ немножко отъ лихорадки, сталъ я забываться, закрылъ глаза, а черезъ меня — какъ прыгнетъ что-то… хорекъ ли, заяцъ ли, кто его знаетъ, а тогда въ забытьи мнѣ Богъ вѣсть что представилось, страшное, да большое, да сильное! Можетъ-быть, впрочемъ, и коза дикая бѣжала къ водопою. Я совсѣмъ потерялъ голову, закричалъ такъ, что весь лѣсъ отозвался, забылъ и про сломанную ногу, поползъ изъ послѣднихъ силъ къ берегу балки, а самъ все кричу… Ухватился за какіе-то корни, повисъ на нихъ; ничего не думаю, не слышу, не вижу, а только кричу. Какъ взошла заря, не замѣтилъ за крикомъ… Вижу: подходятъ ко мнѣ люди, говорятъ что-то, а я смотрю на нихъ, не узнаю, кто такіе, ничего не понимаю и все кричу. Вытащили меня изъ балки, дали напиться, я замолчалъ, пришелъ въ себя… Кругомъ знакомые охотники изъ Пасанаура. Хотѣлъ заговорить съ ними, спасибо сказать, а въ горлѣ голоса нѣтъ, — надорвался. Меня положили на ружья, понесли въ долину; по дорогѣ я заснулъ, а проснулся уже въ госпиталѣ, въ Душетѣ, когда лѣкарь мнѣ ногу отрѣзалъ. Рука, слава Богу, поправилась, зажила…
