ОЛЕГ ЛАРИН
ПЯТИРЕЧИЕ
Сцены из захолустной жизни
Мы еще издали почуяли: что-то неладное творится в природе. Не слышно стало ни шорохов, ни свиста птиц, будто тревога пробежала по верхушкам осин. И вдруг на все лады и переборы заговорили тростники. Не случайно, наверное, слушает их человечество, наделяя душой и сознанием. А главное - Четыркин первым обратил на это внимание, - из лесной чащи вал за валом на нас накатывался ровный и мелодичный бой... Двадцать лет хожу я по этим тропам: одна по грибы, другая по ягоды, третья в магазин - но таких звуков, отнюдь не лесного происхождения, что-то не припомню...
Мы прибавили ходу, спустились под горку... и остолбенели. Была тропа - и вся вышла! Каких-то пять часов назад здесь журчал ручей в цветочных берегах, трава по пояс, а теперь не на чем было остановить взгляд. Он тонул в сумасшедшем разгуле воды. Волны шли скачками, сминая друг друга, как взлохмаченные гривы лошадей, и опадали грязными пенными кружевами. Кругом змеилось множество течений с резкими перепадами высот. В одном месте они свивались в плотный жгут, а в другом расходились в стороны, образуя глубокие воронки.
- Егорыч, что это?!
Рот Четыркина подергивался в тщетной попытке заговорить: на его памяти это был единственный случай, когда дорога в родную деревню, да еще летом, оказалась отрезанной невесть откуда свалившимся половодьем. Несмотря на свои семьдесят девять "с прицепом", привыкший к тому, что впереди уже ничего не светит и радостей от жизни не дождешься, Егорыч по-ребячьи удивленно разглядывал бегущую воду: откуда, мол, ты взялась, голубушка? Не простой, между прочим, старик, а с вывертом и наособицу. По знанию всяких историй, быличек и небылиц Четыркин даст фору любому краснобаю.
- Дак ить это... Мы хоть дураки дураками, а разбираемся с лаптем, выдавил наконец из себя Егорыч, набравшись в молчании некой мудрости и стараясь не выдать своего огорчения. - Видать, Федуловскую запруду прорвало. Вот она, какая штука-то! Делали-делали, латали-латали, и все коту под хвост, мать их разъети!
Взбаламученная прорывом "река" подымалась как на дрожжах. По колено в воде стояли скрюченные деревья-подростки с клочьями пены, трещали нижние ветки ивняка: била, заливала их прибывающая волна. На первый взгляд все оставалось на своих местах: и знакомый овраг, и кусты, и деревья, и утоптанная тропинка на "том" берегу. Но как же попасть домой?
Мы были одни в этой лесной пустоши: кричи, зови - никто не отзовется. Не каждый грибник и охотник знает наши места, а до Пустыньки еще шагать и шагать.
- Чего зря стоять, надо искать брод! - крикнул я старику и подкинул рюкзак за спину.
- Ты, Игрич... едрит твоя муха!.. как в сказке живешь: пошли туда не зная куда. Родился дачником - так им и помрешь. Образование высшее, соображение среднее!
Может быть, кто-то посмеется, но мне показалось в эту минуту, что старик был по-своему даже рад этому приключению. Глаза его из-под белых бровей смотрели весело и отважно, а в щербатом рту светился, как вызов, один-единственный зуб.
- Мы ить с тобой, жопчик, на острове. Вот те крест, святая икона!
- Что значит "на острове"? - не понял я и слегка запаниковал.
- А ты глянь сюда, бздило-мученик! - Он сорвал стебель и принялся чертить на песке какую-то схему: здесь мы... здесь Федуловская плотина... а здесь крутая излучина, образуемая поймой речушки Мезы. Запруда не выдержала напора после затяжных дождей, и вода прямиком хлынула в реку, выбрав для этого самый короткий путь - русло нашего ручья. - Так что куда ни кинь, всюду клин, поставил точку Егорыч и заулыбался. - Мы с тобой, жопчик... как это сказать, едрит твоя муха?!. робингуды, что ли.
- Робинзоны!
- Пущай так. А по этому поводу дадим себе разгон для веселия души. Ты как, не возражаешь?
Совсем разошелся мой старикан, только бороденка прыгает. Еще в курзеневском магазине, куда мы отправились поутру, он предлагал "дать разгон", но я его вовремя остановил. Егорычу только повод дай, обо всем позабудет: начнет наяривать из поговорки да в присказку и такие турусы на колесах разведет - хоть стой, хоть падай. Правда, в отличие от знакомых мне мужиков Четыркин никогда не впадает в отключку и несмотря на преклонные лета всегда сохраняет задумчивое достоинство и желание продолжить начатое дело. ("У-у-у, черт ненажорный! Все пьет, пьет и никак не упьется", - иной раз накричит на него жена, Павлина Степановна, или младшая дочка Клавка. На что наш герой выдаст им без промедления: "Я не от водки такой, я - от жизни, историцки говоря. Жизнь тоже крепкий напиток. Россия без водки - что водка без России!")
- Зря ты так, Игрич, - расстроился старик, не встретив взаимопонимания. Ну что мы будем болтаться взад-вперед? Где его искать-то, переход этот? Природа совсем с ума спятила. Вишь, какая вода бешеная! Засосет, понимашь, с ручками - и капец. Не то жалко, что потонем, а жалко, что водку разольем...
Все-таки я настоял на своем, и мы побрели вдоль берега, выбирая места посуше. Помнится, тут рядом был островок, на который я рассчитывал перебраться, но теперь он, как маленькая Атлантида, ушел на дно. Там же, на дне, покоились белые комочки лилий, похожих на храм Покрова на Нерли в миниатюре... По правде говоря, мы не столько шли, сколько продирались сквозь джунгли крапивы и жалкого рахитичного осинника. Борьба между нашими ногами и свирепыми злаками складывалась в пользу злаков и колючек. И ни малейшего намека на брод!
Впереди себя я услышал надрывные всхлипы мотора, отрывистые людские голоса, перебранку, переходящую в непрерывное басовое гудение, и рванул через кусты. Вот оно, наше спасение! "Ого-го-го!" - что есть мочи закричал я. Но моторные звуки вдруг исчезли и оборвались, словно их и не было. Только эхо вернулось ко мне, как прибой, и по-прежнему шумела "река", раскручивая тугие веретенца и сама с собой пускаясь наперегонки.
- Это, должно быть, леший с нами заигрывает, - услышал я за спиной голос старика.
- Какой, к черту, леший?! - До меня не сразу дошло, что он, оказывается, еще способен шутить.
- А старый... красноплеший, - продолжал балагурить Четыркин, продираясь сквозь дебри. - Ты его, жопчик, всуе-то не поминай. Не ровен час - заявится боровой черт... всяко бывало.
Чем глубже мы увязали в зарослях, тем шире становилось русло и больше пены - верный признак того, что вода еще будет прибывать. Видя такое дело, Егорыч демонстративно уселся на пенек и крикнул:
- Отдыхай, Игрич!.. Деревнюшка Заручей. А там дальше турбаза будет имени Ивана Сусанина.
Я огляделся по сторонам. Возможно, среди растительного беспорядка скрывались какие-то развалы жилых домов, остатки оград, фундаментов, но ни одна деталь не бросилась мне в глаза, ни одна примета не выдала, что здесь когда-то обживал землю крестьянин-лесовик. Время безжалостно вытравило его следы. А ведь люди поколениями копили тут детей, разбивали пашни и огороды, валили лес, протаптывали тропы. Но природа взяла обратно отвоеванную человеком площадь, похоронив под собой времена неизъяснимые, почти баснословные. И как бы в отместку за то, что он тут жил, оставила на месте построек неприглядные трущобы в виде бурьяна, крапивы и медово-пышного иван-чая. Будто забытое кладбище! И наверное, не каждый уроженец деревни догадался бы, посетив на склоне лет родные места, что эту брошенную полоску земли он исходил в детстве босыми ногами, бегал по ней в школу, на рыбалку, водил коней на водопой и по ней же ушел из отчего дома искать-мыкать свою судьбу...
Меня удивило, когда Егорыч сообщил, что он бригадирствовал в Заручье в конце сороковых годов, нахаживал сюда каждое утро, по-свойски стуча в окна и выгоняя народ на колхозную барщину. Что тут скрывать, такое тоже бывало. По доброй воле люди не шибко-то бежали на общие работы, хоть и годы были несытные. А те, кто посмелей и понахальнее, чтобы оставаться дома, ублажали своего бригадира семидесятиградусной синевато-мутной бурячной "жижкой" собственного изготовления. Пили не так чтобы очень, до кровати доползали. Иногда и залезать на нее удавалось, правда, не всегда. В общем, не перепились еще на Руси богатыри!
- Не стыдно, Егорыч? - подколол я старика. - Выходит, ты взятки брал самогоном?
- Дак ить это... едрит твоя муха... историцки говоря... - Он хотел еще что-то прибавить, как-то оправдаться, личико его скукожилось, а потом махнул рукой - все равно, мол, не поверишь - и полез в вещмешок за стеклянным предметом продолговатой округлости. - Солнце ниже ели, а мы еще не ели. Вот она, какая штука-то!..
Вечер пылал в оранжевых закатных отблесках, высвечивая невидимые днем паутинки, как бы парящие в воздухе. Солнце, уже прощальное, протянуло длинные синие тени по земле, и мы, ступая по этим теням, рубили себе проходы в колючем чапыжнике. Треск стоял, как на дровяном складе. Нога то и дело соскальзывала с замоховевших стволов, проваливалась в мочажины, выворачивая наружу сгустки болотного киселя. Пни, заросшие лишайниками, преграждали путь, елки цеплялись иглами за одежду. Мельтешение красок, отсветов, бликов, водопады и вихри света, кружащие голову, бег своевольной воды. И никакого намека на то, что здесь когда-нибудь бывал человек.
