Ну вот... пришла зима, и родились медвежата. На бабу стали кидаться, едрицкая сила, одежу ей снизу изорвали... видать, кунку унюхали. "Ладно, говорит медведь-медведица, - негоже так больше жить, да и места мало. Провожу я тебя к деревне. Только не выдавай!" - "Не выдам!" - обещает баба, а сама не своя от радости.
Пришла домой, а ее уж никто не ждет. Поминки давно справили, и мужик ейный к другой жить ушел. "Ты откуда?" - спрашивают матка с таткой. "Из берлоги, говорит баба, - меня там медведь содержал. Я евонной лапой питалась". - "А ну покажь место, где берлога?" Женщина тут и призадумалась: не-е-т, не выдам я вам этого места, потому как слово дала, да и медвежат жалко. А мужикам-охотникам сказала: запамятовала, мол, из сил выбилась, пока деревню свою сыскала. Вот она, какая штука-то!..
Шарик-Бобик вдруг сорвался с лежанки и злобно заверещал: мы даже не успели прочувствовать историю во всех ее деталях. Шерстка на нем вздыбилась, обнажились свирепые клыки, в глазах - огненный перелив. По избушке с лаем и визгом метался первобытный убийца, жаждущий крови. И откуда прыть взялась в эдаком тельце?!
В окно ударил пучок света от карманного фонаря, послышались крадущиеся шаги и чей-то голос: "Эй... тут кто-нибудь есть?" И мы поняли: к нам пожаловал еще один усталый и запоздалый гость.
- Аркадий?!
- Игрич... Егорыч?!
- Ты как здесь оказался, мироед?
- А вы что тут делаете, отцы пустынники? Я чуть грабли себе не сломал в этих буреломах и страху натерпелся полные штаны... Показать?
Шарик-Бобик разрывался на части между гневом на вновь прибывшего бродягу и радостью по поводу всеобщего галдежа.
- Как жизнь, Аркашка? - Приятно было смотреть на этого полнеющего бычка-здоровячка, закованного в джинсу и кожу, легкого в движениях, с девичьим румянцем во всю щеку и намертво приклеенной смешинкой в глазах, но уже с заметной лысинкой в растрепанных кудрях.
- Живу по-сникерски. Съел - и порядок!.. Кстати, у вас пожрать не найдется?
- И не только пожрать! - Зело прижимистый на спиртное Егорыч с легкостью непостижимой выставил недопитую "Чарку", а я достал из рюкзака непочатую бутылку "От Петровича" производства местного виноторговца.
- Как твой бизнес, коммерсант? Как друзья-компаньоны?
- А что друзья? - Аркашка жадно заглатывал оставшуюся от нашего ужина горку холодных макарон и рыбных консервов в томатном соусе и успевал еще поглаживать собачку, дабы ее задобрить. - Сидят, голубчики, сидят! Одни на нарах, другие на Канарах. Жизнь - заверченная штука! - Он окинул нас хитровато-победоносной улыбочкой и поднял стакан: - Гляжу, чем дальше в лес, тем толще партизаны... Ну, со свиданьицем, робинзоны, и за сбычу мечт! У вас тут, в Лукоморье, полный культуриш-европеиш...
- До дна давай, Аркадий Петрович, чтоб муха ног не замочила, - максимально сердечно приветствовал его Четыркин и замер в стойке, ожидая своей очереди, ибо стакан был один на всех.
От предчувствия неотвратимой выпивки тесная наша конурка словно выросла в размерах и поплыла. В окно повылазили крупные и яркие звезды, с беспечным простодушием объявилась оранжевая луна, высвечивая заросшие паутиной углы и мышиные закоулки. Старик заурчал, как разомлевший кот, а Коля-бог неожиданно разулыбался и специально для гостя принялся распечатывать пачку сухого печенья.
- Отечество славлю, которое ест, но трижды... которое булькает! - вовсю разошелся Аркашка, насытив с голодухи утробу и приняв вторительную "От Петровича", с которым, как мне известно, у него был совместный бизнес. - Кто скажет, когда мы начали спиваться? А-а-а, Игрич... Егорыч... извините, не знаю вашего имени-отчества. Николай Митрофанович? Очень приятно... Так кто мне скажет, когда Россия встала на карачки, как пьяная жаба? Никто не знает! Тогда сидите и слушайте... В 1552 году грозный царь Иван Васильевич вернулся из-под Казани и открыл первый в Лукоморье кабак. Так и пошло: водка в тело, деньги в дело. Петя Романов с Йоськой Джугашвили... ети их мать... подняли кабацкое знамя на недосягаемую высоту. С тех пор наше могущество только этим и прирастает. Государство пухнет, народ хиреет. У двадцати миллионов водка из-под ногтей сочится, каждый седьмой - дебил...
- Дак ить это... Аркадий Петрович... ты погоди, погоди! - обиделся за народ Четыркин и замахал руками. - Ты ведь сам, жопчик, водочкой торгуешь, так? Чё ж тоды залупаисси, едрит твоя муха?!
Тут все разом грохнули от смеха, и Аркашка громче всех.
- Действительно! - поддержал старика Коля-бог, тоже взявший на грудь. При этом выражение его глаз из-под очков было такое, что не поймешь, какой суп в этой голове варится. - Где вы найдете в Евангелии слова о вреде алкоголя? А, Аркадий Петрович? Нет там таких слов. Сам Иисус воду в вино превращал. Виноградная лоза, говорили мудрецы, приносит три грозди: первая - гроздь услаждения, вторая - упоения...
- ...А третья - гроздь печали... помрачения рассудка... возбуждения похоти... и всеконечной погибели души, - с радостным воплем закончил вместо него Аркашка и подтолкнул меня локтем, как бы приглашая в свои союзники. - Мы хоть дураки дураками, а разбираемся с лаптем. Чьи это слова, Егорыч? Твои! выдохнул он вместе с табачным дымом и засмеялся. - Я ведь, робинзоны, отцов церкви еще в Вэ-Пэ-Ша почитывал. Нелегально, конечно. У них там сказано, у отцов: уста пьяницы подобны хлеву скотскому, наполненному нечистотами, а язык его - лопата, которая эту мразь выбрасывает в народ... Эх, да что тут говорить! Трезвый на Руси - это или сектант, или придурок, или стукач. Что смеетесь? Так пить, как у нас пьют, да еще четыреста лет в мировых державах ходить?! Весь героизм, юмор, лиризм нашего народа - откуда? Со дна граненого стакана! Две трети пословиц и крылатых фраз посвящены - кому? Голошмыге проклятому или бормотологу, который либо нажрался до чертиков, либо окончательно спился. ("Если водка мешает работе, брось работу"...) Вспомните! "Человек - это звучит гордо", - произносит субъект, который с трудом держится на ногах... Тоска, робинзоны, тоска!
Тут все заволновались, заговорили разом и невпопад. Стакан еще раз обошел круг и вернулся ко мне, и я понял, тоже приняв соответствующие пятьдесят, что в слове больше других нуждается старик Четыркин. Он уже кипел, как чайник на огне, даже крышка подпрыгивала.
- Вы о Ваське-Пупке что-нибудь слышали, а? Бригадир-от у нас был такой Пупков Василь Харитоныч, орденоносец. Может, знаете? До того, понимашь, шебутной и крикучий! Все рвался куда-то, всюду первым хотел - хоть на ленивом мерине, но впереди... Ну вот, слухайте. Было это, ковды мы Берендеево царьство строили - коммунизьм называется, историцки говоря... Набрался Пупок под Октябскую на колхозном активе, но показалось мало. А домой иттить неохота. Что делать-то, едрит твоя муха? Решил пошукать по знакомым - может, кто поднесет стопку? Ходил по деревням, ходил... стучал в двери, стучал: кто смилостивится - тот нальет, а кто и палкой благословит. Не глядели, что бригадир-от! До того, понимашь, человек себя потерял, что на колени стал падать, лишь бы плеснули, и канючил, плакал. Вот она, какая штука-то! А на подходе к своему дому, видать, вспомнил: да у меня же, дурья башка, заначка с брагой в хлеву затырена!
- Бражка - это хорошо, - мечтательно произнес Аркадий. - Захмелеешь, но не сопьешься.
- Ты погоди, погоди, жопчик, не вламывайся зря! - Не любит Егорыч, когда его прерывают. - Какой такой бес попутал Васю-Пупка, он ужо не скажет, но бражку он вылакал всю. Вместе с этой... как ее?.. дрожжевой заправкой, бардой по-нашему. До дна бутыли достать не мог, дак палочкой себе помогал. Подденет эдак-то снизу жижу эту - и в рот. Вот она, какая штука-то!.. А дальше известно что - смерть. То ли замерз в хлеву, то ли сердце остановилось, мне ужо не сказать.
Хоронили Васю по-быстрому, без отпевания. Даже родню не позвали и начальству колхозному не сообшшыли, а ведь покойник на городской Доске почета висел... Считайте, сутки Пупок пролежал в тепле. Я сам с Жекой-Медоносом домовину ему колотил. Хлипкая такая домовина получилась, из гнилых досок, потому как хороших не достать. А главное - женка евонная шибко нас торопила и подгоняла: давай-давай, мужики! - Егорыч перевел дыхание, хлопнул треть стакана, но закусывать не стал, только крякнул и пустил на нас сивушную волну.
- А как на кладбище пошли - тут все и началось. Страсть и ужасть! Несем мы гроб, и слышу: трык-трык!.. клац-клац! Что за чертовщина такая! Спрашиваю у Медоноса: "Это у тебя, что ль, Христофорыч, зубы стучат?" А он молчит, лицо у него белее бумаги и рот шире банного окна: тоже, видать, слышит. Плечом чувствую - шевеление какое-то происходит, едрит твоя муха... толкотня непонятная. Будто доски трешшат. Вот те крест, святая икона! Будто ворочается бригадир в тесной каморе, вроде как вылезти хочет. И юшка желтая с винным запашком с-под низу каплями набухает...
Я всю войну прошел, ребята, аж с 22 июня, всякого навидался - и горького, и соленого. А тут вроде как мертвец оживает. Волосы у меня шишом заподымались, сердце екает. Страсть и ужасть! Не растерялся один Мишка Юкин, санитар бывший. "Бегом, - кричит, - ребята, а то доски разорвет!" Ну мы и дернули. Прибежали на кладбище, быстро-быстро зарыли гроб, приняли по два стакана и тут только маленько образумились... Женка Пупкова нам и говорит: "Бражка проклятая... она во всем виноватая. Он ведь ее, сатаноид, вместе с дрожжами ухайдакал..."
