Предлагая вниманію читателей очерки С. П. Подъячева, мы считаемъ нужнымъ сказать нѣсколько словъ по поводу одного изъ нихъ («Московскій работный домъ»), имѣющаго, кромѣ чисто художественнаго, также и нѣкоторое публицистическое значеніе. Появленіе (въ 1892 году) этихъ картинъ изъ жизни работнаго дома вызвало въ свое время много толковъ (особенно въ Москвѣ), а въ Московской городской думѣ послѣдовали тревожные запросы гласныхъ и ревизіи. Московская администрація, съ своей стороны, сочла нужнымъ сдѣлать запросъ городскому самоуправленію относительно порядковъ въ подвѣдомственномъ ему учрежденіи.
Вскорѣ послѣ этого въ «Извѣстіяхъ Московской гор. думы* появилась статья („Изъ жизни работнаго дома“), представляющая какъ бы отвѣтъ на очерки С. П. Подъячева и вызванные ими запросы. Нужно признаться, что отвѣтъ этотъ существенно отличается отъ обычныхъ возраженій нашихъ оффиціальныхъ мѣстъ. Правда, авторъ находитъ, что, по его мнѣнію, повѣствованіе г. Подъячева „носитъ печать тяжелаго личнаго настроенія“, и поэтому „разсказчикъ не отмѣтилъ ни одной заслуги работнаго лома передъ людьми, обращающимися къ нему за помощью.“ Тѣмъ не менѣе, органъ Московской управы признаетъ выдающіяся достоинства очерковъ, а также, что „отдѣльныя описанія г. Подъячева отличаются полной правдивостью: все это такъ бывало, а кое-что и до сихъ поръ такъ бываетъ въ работномъ домѣ.“
Лучшей стороной этого отвѣта является то, что указанія автора уже приняты во вниманіе. Такимъ образомъ, кое-что изъ фактическихъ условій рисуемаго г. Подъячевымъ быта отошло уже или отойдетъ вскорѣ въ область прошлаго. Но главный интересъ очерковъ, разумѣется, не въ этихъ чисто внѣшнихъ чертахъ. Многое въ этой тяжелой картинѣ коренится гораздо глубже тѣхъ условій, которыя въ состояніи измѣнить гор. управа, а живая и страдающая „на днѣ“ городской жизни человѣческая душа, правдиво отраженная авторомъ, сохранитъ свое значеніе при всякихъ условіяхъ.
Второй очеркъ перваго тома даетъ картины и впечатлѣнія этаповъ, т. е. учрежденія, порядки котораго уже не зависятъ отъ гор. самоуправленія. Много ли они отличаются отъ порядковъ работнаго дома (и въ какую сторону) — читатель увидитъ при чтеніи. Нужно только прибавить, что ни о какой тревогѣ, ни о какихъ запросахъ съ чьей бы то ни было стороны, а также ни о какихъ улучшеніяхъ по поводу этого второго очерка С. П. Подъячева мы не слыхали. Такимъ образомъ, если разсказы нашего автора повліяли отчасти на извлеченіе сучка въ глазу городского самоуправленія, то относительно бревна административно-этапныхъ порядковъ онъ далеко не былъ такъ же счастливъ…
Московскій работный домъ.
Тяжела и горька твоя доля,
Безпріютный, оборванный людъ!.
Какъ и почему случилось это со мной, — читателю знать не интересно. Достаточно сказать, что я очутился въ Москвѣ безъ мѣста, безъ гроша денегъ, безъ знакомствъ и въ короткое время дошелъ до положенія совершенно отчаяннаго.
Какъ-то разъ, въ одинъ особенно тяжелый для меня день, попалъ я, у Преображенской заставы, въ извѣстный среди бѣднаго люда трактиръ, подъ названіемъ «нищенскій», и здѣсь пропилъ съ себя всю одежду…
Проснувшись утромъ въ какой-то подвальной трущобѣ, на полу, около двери, я съ ужасомъ увидалъ, что на мнѣ, вмѣсто моего, сравнительно порядочнаго одѣянія, надѣто что-то до того грязное и рваное, что въ немъ не только показаться къ знакомымъ, но и выйти днемъ на улицу нельзя… Въ головахъ, вмѣсто моей хорошей шапки, лежалъ на полу какой-то рыжій блинообразный картузъ… Я поднялъ его и подъ нимъ нашелъ свой паспортъ, завернутый въ синюю бумагу, и десять копѣекъ денегъ…
— Это тебѣ, другъ, на похмѣлье, видно, оставили, — сказалъ мнѣ лежавшій неподалеку отъ меня и наблюдавшій за мною старикъ, — кривой, рыжій и худой, какъ сушеный судакъ. — Говори слава Богу, что видъ цѣлъ!..
— Что-жъ теперь дѣлать? — воскликнулъ я невольно.
Старикъ засмѣялся, поднялся съ рогожки, на которой спалъ, сѣлъ, поджавъ ноги калачикомъ, свернулъ покурить, затянулся раза три-четыре, передалъ окурокъ мнѣ и сказалъ:
— Накось, хвати… Чай, съ похмѣлья-то башка трещитъ… Ну, съ кѣмъ грѣха не бывало… А дѣлать тебѣ больше нечего, только выпить надо перво-наперво, вотъ что, а тамъ увидимъ.
— Выпить? — удивился я, — на что-жъ выпить-то. Гдѣ деньги?..
— Найдемъ!… Давайка-сь гривну-то… Я добавлю… закусить принесу… Выпьемъ, закусимъ, дѣло-то, глядишь, и обойдется… Чего тутъ!… Эвося!… Я самъ, братъ, не одинъ разъ на этомъ конѣ ѣзжалъ… Наплевать!..
Я отдалъ ему послѣдній гривенникъ. Онъ, весело ухмыляясь, ушелъ куда-то и скоро возвратился назадъ, неся сороковку водки и какихъ-то «обрѣзковъ» на закуску.
— Теперича дѣло пойдетъ, — сказалъ онъ. — Мальё!… Гляди, на пятакъ какихъ обрѣзковъ раздобылся — сливки!… Хлѣбушка въ булочной подстрѣлилъ… Ничего, живетъ!… Выпьемъ, закусимъ, ну, тогда — приходи, кума, любоваться!… Такъ-то, другъ ситный!… Ха, ха, ха!… Тебя какъ звать-то?.. Женатый?..
— Женатъ.
— Еще того чище!. Небось, дѣти?
— Двое…
— Ловко! Хо, хо, хо!… Приходи, кума, любоваться!… Н-н-да!… Слабы мы…
Онъ сходилъ куда-то, принесъ стаканъ, налилъ въ него водки и далъ мнѣ.
— Пей!..
— Много…
— Лакай!… елка зеленая… много!… Говори слава Богу, — на меня напалъ. Видалъ я вечоръ, какъ тебя обдѣлывали, жалко стало… простъ ты… Я самъ такой!… Пей, пей!… Отдеретъ отъ сердца-то…
Я выпилъ и вскорѣ почувствовалъ, что у меня дѣйствительно какъ будто «отдираетъ» отъ сердца… Стало легче… Положеніе перестало казаться такимъ ужаснымъ, какъ трезвому…
Мы разговорились… Онъ разсказалъ мнѣ всю свою жизнь, полную бѣдствій, пьянства, грязи и всевозможныхъ безобразій. Чего только не перенесъ этотъ человѣкъ!… Былъ онъ и въ тюрьмѣ, ходилъ разъ десять этапомъ на родину, въ Костромскую губернію, былъ несчетное число разъ битъ, видалъ и холодъ, и голодъ…
— Самая, тоись, послѣдняя, паршивая собака, — говорилъ онъ, — краше мово живетъ… И нѣтъ у меня никого… Одинъ… Издохну — никто «царство небесное» не скажетъ… О-хо-хо!… Да!..
Онъ захмѣлѣлъ и сталъ плакаться на свою долю… Мнѣ это надоѣло, и я хотѣлъ было идти. но онъ не пустилъ меня.
— Куда ты пойдешь?.. Погоди до вечера, пойдемъ вмѣстѣ на Хиву [1], тамъ ночуемъ у Ляпина… Бульонки купимъ… Ѣдалъ бульонку-то когда?.. Нѣтъ?.. Попробуешь… Штука первый сортъ и недорого. — А завтра… Завтра у насъ что, — какой день?
— Вторникъ.
— Вторникъ… Вотъ и ладно… Завтра, значитъ, иди ты, научу я тебя, въ Юсуповъ работный домъ… Тамъ по вторникамъ да по пятницамъ пріемъ…
— Зачѣмъ?
— Зачѣмъ?.. Чудакъ!… Куда-жъ тебѣ, акромя этого дома, идти?.. Останешься тамъ, заработаешь денегъ… Одежонку кое-какую справишь, тогда и айда домой, въ деревню… Приходи, кума, любоваться!… Такъ-то!..
— Да неужели это правда? — воскликнулъ я. — И меня примутъ?..
— Извѣстно, примутъ… Отчего не принять? Я тамъ разъ шесть былъ… Примутъ! Одежду тебѣ дадутъ казенную. Харчи… Двадцать монетъ за день плата…
— Да ну?..
— Вѣрно… Ты мастеровой, что-ли?
— Нѣтъ.
— Нѣтъ… Ну, въ чернорабочіе запишутъ. Все едино… Поживешь мѣсяцевъ пять, забьешь копѣйку, тогда и вонъ… Ну, и того… Приходи, кума, любоваться!… Не тужи, братъ, все, глядишь. перемелется — мука будетъ… Такъ-то!… О-хо-хо! Да!..
Я обрадовался… Мысль попасть въ тепло, заработать кое-что, чтобы одѣться и уѣхать домой въ деревню, развеселила и ободрила меня…
— Слава Богу, — подумалъ я, — еще есть, значитъ, исходъ изъ этого ужаснаго положенія! — Такъ, значитъ, завтра? — спросилъ я.
— Завтра… Пораньше… Часиковъ въ семь… Ночуемъ на Хивѣ. Утречкомъ попьемъ чайку, я тебя и налажу…
— На чаекъ-то денегъ нѣтъ.
— Найдемъ!… Да вотъ что, другъ: на тебѣ, я гляжу, рубаха-то новая. На кой она тебѣ песъ!… Тамъ казенную дадутъ… Чайку бы сичасъ попили съ лимончикомъ, а?..
— Что-жъ мнѣ голому быть?..
— Зачѣмъ голому?. Сдѣлаемъ смѣнку! Замѣсто этой другую получишь, да, окромя того, копѣекъ двадцать придачи… Чего ужъ тутъ — проживали ворохами, не наживешь крохами… Не рубаха тебя нажила, а ты ее… Айда, значитъ!… Все одно вѣдь до завтра жить надо… Пить-ѣсть захочешь… Стрѣлять не умѣешь… Замѣтятъ… Вляпаешься… Елка зеленая!… Тутъ и думать нечего… Дѣло само показываетъ, какъ быть… Идемъ!..
Въ трактирѣ онъ живо подыскалъ охотника на мою рубашку. Мнѣ дали «смѣнку» такую, что страшно было смотрѣть, и, кромѣ того, четвертакъ денегъ…
Къ этимъ деньгамъ старикъ прибавилъ свой гривенникъ, а парень, купившій рубашку, двугривенный, и вся эта сумма была живо и торжественно, несмотря на мой протестъ, пропита нами…
