Вячеслав Шишков - Пейпус-озеро

Вяч. Шишков

ПЕЙПУС-ОЗЕРО

Глава I

Свершается реченное.

Николай Ребров последний раз оглянулся на Россию. Под ногами и всюду, куда жадно устремлялся его взор, лежали свежие первоноябрьские снега, воздух дышал морозом, но Пейпус-озеро еще не застыло, спокойные воды его были задумчиво-суровы, и седой туман разметал свои гривы над поверхностью. А там, на горизонте, легкой просинью едва намечались родные далекие леса.

Николай Ребров едва передохнул, остановившееся его сердце ударило с новой силой, он крикнул:

- Иду, Карп Иваныч! Сейчас... - и побежал к скрипевшему большому возу, на колеса которого наматывался липкий снег.

* * *

У заставы пришлось беженцам провести трое суток в холоде, в снегу. Эстонскими властями разоружалась Северо-Западная армия генерала Юденича: отбиралось и переписывалось оружие, проверялись списки, выдавались наряды: кому куда. Безостановочно двигались обозы, уныло шагали солдаты в одиночку и кучками - остатки белых на-голову разбитых полчищ. Вся эта жестокая затея, стоившая России стольких жертв, продолжалась около трех месяцев, и новая европейская амуниция белых войск еще не успела истрепаться о красные штыки. Зато лица солдат унылы и потрепаны, в глазах усталость, озлобленность, головы опущены, и мало веселых слов. Так с поджатым хвостом возвращается в свою будку побитый пес. Среди свежей амуниции то здесь, то там култыхает серая рвань: это забеглые, покинувшие свою родину, красноармейцы. Надрывно скрипят по снегу немазаные колеса таратаек, истощенные быстрым отступлением обезноженные лошади тяжело поводят ребристыми боками, мобилизованные псковские мужики угрюмо шагают возле своих кляч и с ненавистью поглядывают на скачущих верхами офицеров.

- Вот и Эстония, - сказал Николай Ребров.

- Да, - безразлично ответил с возу Карп Иваныч, богатый торгаш-крестьянин из-под Белых-Струг. Он очень толст и неуклюж, рыжие усы вниз, бритое лицо заросло щетиной. Семь больших возов, запряженных собственными лошадьми, везут его добро. Он на последнем. А на первом возу - сельский батюшка, отец Илья с перепуганным сухощеким личиком. Он согнулся, засунул руки в рукава и дремлет под гул унылый речи, под скрип возов.

- Рарарарара..... Футь!

- Не отставай, Мишка, не отставай!

- Я не отставаю... А где тятя-то?

- Фють! Но, шолудивая!

Старый сосновый лес. Сквозь шапки хвой голубеет небо. Был ликующий зимний день, но многотысячная бегущая толпа, вся, как в ночи, в проклятиях и вздохах, и поток солнечных лучей не мог пробить гущу унылых дум. По обе стороны лесной дороги шагали с узлами, с торбами согбенные люди. Мелькали красные, белые, черные платки на головах женщин и подростков. Мычали коровы, блеяли овцы, где-то протестующе визжала свинья.

- Нно! Чего поперек дороги-то остановился? Эй, ты!

- Двинь его кнутом!

- Тпру! Сворачивай, дьявол!

- Ксы! Дунька, гони, гони корову-то в лесок!.. Чего ты, кобыла, чешешься!

На пути эстонский хутор. Возле белого чистого домика стоит семья эстонцев. "Сам" в белой рубахе и ватной жилетке. Бритое лицо его зло, серые узкие глаза сверкают. Он кричит что-то поэстонски на разрозненно шагающих солдат и, выхватив трубку, бросает с презрением:

- Ага, белы черть!.. Наших баронов защищать пришли? Куррат!

- Мороз померзнуть надо их, - подхватывает другой эстонец. - Нейд тарвис... Яра хавитада. - Он не торопясь подходит тропинкой к своему соседу, злорадно хохочет, подмигивая на солдат: - Повоевал, ладно, чорт, куррат... Тяйконг... А жрать в Эстис пришел...

- Эй руска! Ваши газеты печатались - Троцкий у вас в плену. А ну, покажи, где Троцкий?.. Ха-ха-ха-ха...

- Они Питер взяли!.. Вот наши бароны подмогу им дадут, на Москву полезут.

Обезоруженные солдаты отвертываются, глядят в сторону, вздыхают, пробуют громко между собою говорить. Вот один надрывно крикнул:

- Молчи, чухонская рожа! И так тошнехонько.

Солнце склонилось за лес. Стало темнеть.

Беглая, неприкаянная Русь огромным ужом утомленно вползла в Эстонию.

* * *

В густом лесу, вблизи дороги глазасто горят сотни костров. Людской поток завяз в глубокой тьме и остановился. На много верст сплошной цыганский табор.

Карп Иваныч деловито готовит снедь.

- Помогай, чего ж ты, Сережка, развалился, как дома на диване, - говорит он своему сыну, румяному юноше с задумчивыми глазами. - Сергей, слышишь?

- Сейчас. - Сергей нехотя встает с раскинутой у костра, на снегу шубы и сонно смотрит на отца.

- Бери ведро. Намни снегу поплотней, чай кипятить из снегу станем. У них, у дьяволов, и воды-то не выпросишь. Подошел к колодцу - гонят. Тьфу!.. Давай, говорят, две марки. Да не успел еще я, дьяволы, марок-то ваших наменять, чтоб вам сдохнуть... Тьфу!.. И лошадей-то снегом кормить придется замест воды...

- Да, да, - сказал сухощекий, с рыжей бородкой хохолком отец Илья и кивнул в сторону пошагавшего с ведром Сергея - Трудно сынку вашему будет: в холе рос.

- Матка избаловала его. Известно дуры бабы. Он, бывало, из дому не выйдет, чтоб губы не намазать фиксатуаром, да брови не подвести. Франт. А дела боится, как огня. Белоручка. Несмотря, что в деревне рос.

- Трудно, трудно будет, - вздохнул батюшка. - А нет ли у вас лишней сковородочки? Яишенку с хлебцем хочу изобрести.

Где-то раздался выстрел. У соседнего костра неуклюжая женская фигура, замотанная шалью, доила корову. Это Надежда Осиповна Проскурякова, бывшая помещица, старуха. У нее молодой, кровь с молоком, муж, бывший крестьянский парень. Он сильной рукой держит корову за веревочный ошейник и насвистывает веселую.

- Митя! Прошу тебя... Ой, держи!.. Она опять меня боднет...

- Держу, держу... Доите вашу корову с наслаждением...

Голова старухи трясется, и молоко циркает аппетитно в деревянный жбан. Встревоженный вырос у костра Николай Ребров.

- Карп Иваныч! Как же быть?.. - проговорил он подавленно. - Озноб, голова болит у меня... Просился к эстонцам. В двух мызах был, не пускают. В баню просился ночевать - гонят. Даже один выстрелил, в воздух, правда... Слыхали?

- Эх, плохо, Коля, - сказал Карп Иваныч, - ложись у костра. Ужо я сена подброшу. Эх, парень! И одежишка-то у тебя один грех... Сергей, Сережка! - закричал он в тьму. - Скоро?!

- Вы, что же, гимназист? - спросил священник, и, кокнув об сковородку яйцо, пустил его в шипящее масло.

- Реалист. Только что окончил...

- А папашенька ваш чьи же, какой, то-есть, профессии?

- Железнодорожник.

- Та-ак-с. А что же вас заставило бежать одних? - священник кокнул четвертое яйцо и потыкал ножиком яичницу.

Во тьме, на дороге беспрерывный гам, крик, тяжелый грохот.

- Эй! Тут какая часть?

- Никакая. Тут вольные.

- Не видали ль полковника Заречного?

- Антилерия, что ли? Езжайте дальше. Они в фольварк ушли.

- Тпру! Стой, сто-о-ой!!.

Грохот смолк. К костру подбежали два солдата.

- Братцы! Дайте-ка перекусить. Не жрамши.

- Артиллеристы? - спросил отец Илья.

- Восьмая батарея. Не знай куда сдавать. Никаких порядков не разберешь. Все начальство разбежалось. Сена нету... Лошади падают... Чухны ничего не дают. - Измученные солдаты жадно чавкали поданные Карпом Иванычем ломти хлеба.

- Никак вы из духовенных? - обратился бородатый солдат к батюшке?

- Есть грех... Священнослужитель из с. Антропова.

- Вот дьяволы какие, эти самые краснозадые, - злобно проговорил второй солдат. - Даже духовенные от них должны бежать.

- Им, анафемам, только в руки попадись... С живых шкуру спустят, сказал Карп Иваныч, хлебая щи.

- Ну, да и мы тоже ихнего брата, - сказал бородатый, вздохнув. - Много их на деревьях качается... Папаша дозволь щец хлебнуть. Пятые сутки горяченького не видал... Ах, сволочи, как они нам нашпарили.

- Увы, - воскликнул батюшка. - Даже неисповедимо все вышло... Почитай в Питере вы были, на Невском.

- Да и были бы... Измена вышла. Англия, вишь ты, задом завертела, подмоги не дала. Надо бы ей с флотом быть, тогда наш левый фланг не обошли бы. Эстонцы тоже помощи не оказали. Ну, и господа офицеры наши вроде как свирепствовали с мужиком. Мужик, знамо, этого не любит... Вот и...

- Да, да, - вздохнул батюшка. - Свершается реченное... Брат брата бьет... Нате, христолюбивые воины, картошечки вам... А в Питере мы будем скоро... Вера горами движет... Факт!

Из тьмы резко и пронзительно:

- Васильев! Васильев!.. Самохва-алов!! Айда скорей! Господин поручик прибыли...

- А кляп с ним, с порутчиком-то, - сказал бородач и, перебрасывая с ладони на ладонь горячую картошку, закричал: - Сей минут! Идем!!

* * *

Сыпал мелкий снег. Вершины сосен сонно брюзжали под легким ветром. У потухавших костров стихли звуки и движенья.

Ночь. Николай Ребров спит, свернувшись на сене, у костра. Сон его прерывист, сбивчив. "Встань, иди... А то умрешь..." - "Сейчас", - говорит он и быстро вскакивает. Глаза его мутные, ничего не понимающие. Но вот мысль и решимость озаряет их. Он тоскливо и медлительно оглядывается кругом, как бы прощаясь с теми, с кем коротал далекий путь. Оглобли тесного табора приподняты. Лошади понуро опустили головы, дремлют. Карп Иваныч храпит под двумя шубами в обнимку с сыном. Его лицо пышет теплом: снег тает и бежит ручейками в открытый рот. На возу чернеет скорченная фигура священника. Помещица спит возле коровы. Ее муж подбрасывает в костер топливо и насвистывает веселую. Где-то тонко и лениво тявкает собачонка.