Игорь Губерман - Книга странствий

Игорь ГУБЕРМАН

КНИГА СТРАНСТВИЙ

Очень короткое, но нужное начало

Вообще говоря, я хотел назвать эту книжку скромно и непритязательно "Опыты". Но вовремя вспомнил, что такое название уже было. И начертано на трёхтомнике Монтеня, стоящем у меня на полке. А ещё мне было очень по душе название известной книжки философа Бердяева - "Самопознание". Но тут возникла закавыка несколько иная: у философа Бердяева явно имелось, что в себе познавать, а у меня? Я заглянул вовнутрь себя и молча вышел. Но от огорчения сообразил, что я ведь двигался по жизни, перемещаясь не только во времени, но и в пространстве. Странствуя по миру, я довольно много посмотрел - не менее, быть может, чем Дарвин, видавший виды. Так и родилось название.

Внезапно очень захотелось написать что-нибудь вязкое, медлительное и раздумчивое, с настырной искренностью рассказать о своих мелких душевных шевелениях, вывернуть личность наизнанку и слегка её проветрить. Ибо давно пора.

Мой путь по жизни приближается к концу. Душа моя чиста, как озеро, забытое прогрессом. Я эту мысль уже зарифмовал когда-то, у меня такой именно способ сохранять свои и чужие мысли. Я уже в возрасте, который в некрологах именуется цветущим. В такие годы пишут умные и серьёзные книги, но я ещё настолько не состарился. Хотя уже охотно ощущаю вечернее глотание лекарств как исполнение супружеского долга. Ну, словом - грех не занести на беззащитную бумагу все мои от жизни легкомысленные впечатления. И выпивка, конечно, мне поможет. Многие пьют, чтобы забыться, а я - чтобы припомнить неслучившееся. Как говорил Экклезиаст (цитирую по памяти) - есть время таскать камни, а есть время пить пиво и рассказывать истории. Тем более, живу я в Израиле, где и без того достаточно камней, ибо каждый приехавший сюда скидывает камень с души. Это сказал, вернувшись из Вавилонского плена, какой-то древний еврей своему столь же древнему собеседнику. Я этого, правда, нигде не читал, но, вероятно, тот древний еврей просто не записал свою мысль. И вообще, если вы в моей книге прочитаете: "как говорил Филоктет в беседе с Фукидидом" - не используйте эти слова в научных трудах, ибо летучие цитаты я обычно сочиняю сам. Однако же, я убеждён, что ежели в учёной и серьёзной книге вдруг написано, что Эмпедокл сказал нечто Филодендрону - то и это чушь собачья, ибо это сотню лет спустя сочинил какой-то третий грек, чтоб именами усопших утвердить свою сомнительную правоту. У меня, кстати, в блокноте понаписано полным-полно различных мудрых мыслей, только возле каждой есть пометка, откуда она именно и чья. И мог бы я спокойно зачеркнуть эти пометки и начинить свою книгу мудрыми словами и идеями. Но я побаиваюсь подлинных чужих цитат, ибо опасно, если книга умнее автора. Кроме того, по-настоящему глубокие мысли всегда печальны и пессимистичны, а мне вовсе неохота утолщать жалобную книгу человечества. Хотя с другой стороны, я где-то прочитал, что иметь на каждый случай подходящую цитату - это наилучший способ мыслить самостоятельно. Прямо не знаю, что лучше, - буду поступать по ситуации.

А вот действительно печальное в любых воспоминаниях - тот факт, что многое никак не выскажешь. Я вот о чём, я поясню это простым примером. Дочка моя Таня в возрасте лет четырёх влюбилась в незамысловатую пластинку "Малютка-флейтист". Она слушала её целыми днями - как только пластинка кончалась, она тут же ставила её с начала и опять изнемогала от блаженства. Вскоре она выучила текст наизусть и занялась естественным детским террором: принялась её пересказывать. Одной из первых жертв оказалась её любимая тётя Лола, сестра матери. С подъёмом и волнением излагая текст, минуты через три вдруг маленькая Таня остановилась и как-то напряжённо замолчала.

- Забыла? - участливо спросила тётя Лола.

Танька, не сказав ни слова, отрицательно покачала головой.

- Так что же ты молчишь? - обеспокоенно спросила тётя Лола.

- Здесь музыка, - объяснила ей Таня.

И я как раз об этом же: никак не перескажешь всю ту музыку, что звучала в наших душах в разные года по поводу тому или иному, а гораздо чаще - просто так. И мемуары это сильно обедняет. А ведь хочется - ох, хочется! - представить свою жизнь красиво. Нет, не приукрасить, не приврать, а именно представить. И мне снова много легче объясниться на примере или случае.

Мне рассказывал один художник, начинавший некогда в Одессе. Он сидел во дворе своего густо населённого дома и изо всех юных сил подражал художнику Поленову - рисовал одесский дворик. Там висело на верёвках разноцветное бельё, и в том числе - исподнее, конечно, ему было весело и интересно среди этого пейзажа. Вышла ветхая старушка, повернула часть бельишка к солнцу непросохшей стороной и с недоумением спросила у юнца, зачем он это всё рисует.

- Будет картина, - ответил он вежливо, - повезу её на выставку в Москву.

Старушка покачала головой и удалилась. Через минут десять она снова вышла и залатанные старые подштанники, что сохли на верёвке, заменила новыми и целыми.

- Если в Москву, - сказала она художнику,- пусть лучше будут эти.

Как раз об этом я и говорю.

К несомненным достоинствам моей книги следует отнести тот факт, что её можно читать, начав с любого места и не подряд. Включая, разумеется, возможность не читать её совсем. Но если всё-таки вы станете её листать (довольно частая ошибка у любителей воспоминаний), то наверняка наткнётесь на места, где с автором категорически не согласитесь. И закипят у вас разнообразнейшие возражения. Так вот, имейте в виду, что я заранее согласен с каждым вашим аргументом. Хотя согласие моё такого будет типа, как в истории, которую я некогда услышал.

У нас тут жили в Иерусалиме два пожилых плотника - Яков и Фёдор, русский и еврей. Они давно дружили, за работой предавались шумным философским спорам, будучи попеременно правы и не правы, только Яков обожал, чтобы за ним оставалось последнее слово. И однажды на какой-то довод Фёдора ему Яков сказал:

- Ты, Федя, рассуждаешь прямо, как еврей. Ты, может быть, и есть еврей?

- Ты что? - обидевшись, ответил Фёдор. - Ты не знаешь, что ли? Хочешь, я тебе сейчас докажу?

- Да я твоё доказательство вчера под душем видел, - досадливо отмахнулся Яков. Но Фёдор в полемическом задоре вынул всё-таки и предъявил своё доказательство.

- Да, ты не еврей, - задумчиво согласился Яков, лихорадочно соображая, что всё-таки не за ним остаётся последнее слово. И язвительно добавил:

- Но и это - не хуй!

Все мемуары пишутся ещё и для того, чтоб неназойливо и мельком похвалиться и похвастаться. А у меня для этого хранится в памяти (и там пребудет вечно) удивительный житейский эпизод. Пять лет назад я получил на своё шестидесятилетие уникальный по душевной ценности подарок. Для того, чтоб рассказать о нём точнее, я отступлю от юбилея на полгода назад. Я получил тогда из Нью-Йорка от своего друга Юлия Китаевича довольно странное письмо. Он собирался торговать с Россией всяческой медицинской аппаратурой и просил меня прислать ему список людей (в Америке, в Германии, в Израиле, в России), с которыми я был настолько близок и которым я настолько доверял, что Юлик мог спокойно обратиться к ним за разными наводками на сведущих людей и вообще с некими вопросами. Я пожал плечами, смысла обращения не понимая, но немедленно составил такой список. Он оказался довольно обширен - помню, как я хмыкнул не без удовольствия, как много у меня по свету развелось за жизнь приятелей. И Юлий всем им позвонил. Но вовсе не с той целью, о которой говорилось мне. Он предложил им скинуться по сотне долларов, чтоб к юбилею изготовить мне некий поразительный подарок. И никто из них не отказался. В день юбилея я получил отменно изданный сборник своих стихов, который никогда не составлял. Он явился в свет "без посредством отца", как говорили некогда в Одессе. Его составили Саша Окунь и Дина Рубина. А все стихи перепечатывала (у меня под носом, на моём компьютере, мне только стоило уйти) моя жена Тата. Вообще об этом знали человек, наверно, двести, и ни один не проболтался! Для интеллигентов это крайне редкое явление. Полным идиотом в этой ситуации был только я, ни разу ничего не заподозрив за полгода. Более того: за месяц до юбилея я пришёл в любимый всеми нами ресторан "Кенгуру", и владелица ресторана Лина спокойно обсудила со мной меню на тридцать человек (на больше не было финансов), мне ни слова не сказав о том, что ужин ей уже заказан - и не на тридцать, а на сто двадцать человек - от собранного оставались деньги. Тата стала волноваться только за день приблизительно - всё спрашивала у меня, не склонен ли я к инфаркту от различных неожиданностей жизни. Я, тупица толстокожий, ухмылялся, ничего не понимая. Возле самой двери в ресторан мне Тата вдруг заботливо сказала - "ты держись", но я и это понял как её всегдашнюю боязнь, что я наговорю различных глупостей. И тут я всё увидел. Ибо все уже сидели чинно за столами, а посреди зала огромной и прекрасной грудой возлежал тысячный тираж впервые мной увиденного сборника "Открытый текст". Он издан был со вкусом и размахом. А те, кто скидывался, - каждый получил номерной экземпляр в роскошной обложке из холстины. Мне такой достался тоже. Нет, я не расплакался при входе, удержался, я заплакал чуть попозже, уже выпив и пытаясь что-то благодарственное несвязно лепетнуть. Я, наверно, что-нибудь высокое хотел сказать - об уникальности такого дара дружбы и о безмерной благодарности моей, но так как я к высоким изъявлениям не приспособлен, то мой чуткий организм - чтоб выручить меня - и заменил слова слезами.