А между тем естественно и неуклонно умножается наш семейный клан. Появилась у меня вторая внучка - Тали, ей уже четыре года. В детском садике наслушавшись каких-то благостных речей, она сказала встретившемуся ей солдату - а точней, торжественно и величаво произнесла: "Храни тебя Бог!" и молодой солдатик густо покраснел от неожиданности. А позже появился внук, за что я очень благодарен сыну и его жене. Внуку Ярону чуть побольше года, но уже он проявляет незаурядную эстетическую чувствительность: меня завидев, горько плачет.
А у двух племянниц моей жены Таты почти одновременно родились сыновья. Тата купила два одинаковых детских конверта, и в одном из них - в Иерусалиме - обрезали Шломо Бен Менаше, а в другом - в Москве - крестили Петра Фёдоровича. При случае я напишу роман "Хождение по внукам".
Когда вся наша семья собирается вместе за столом, то я некоторое время креплюсь, а потом глаза мои застилаются слезами нежности. Значит, уже хватит пить, соображаю я. Но чаще это успевает мне сказать жена.
И кстати о слезах. Эту книгу ещё в рукописи прочитали уважаемые мной два человека, и сказали они дружно и единогласно, что я слишком часто в разных главах плачу или ещё только собираюсь это сделать. Слёзы убери, сказали они мне (точнее -написали на полях).
Но я действительно плаксив! Я смотрел кино "Граф Монте-Кристо" восемь раз, из которых пять последних раз - в надежде, что уже не зарыдаю, когда корабль "Фараон", восстановленный графом Монте-Кристо, входит в гавань, и его старому владельцу не надо застреливаться. Но куда там: я опять заплакиваю всю рубашку. А на советских фильмах о деревне я плачу совершенно другими слезами. А вы бы не заплакали? Там так бывает: некий тракторист-правдолюбец едет в город, чтобы пожаловаться на жлоба и жулика председателя, с которым справиться не может весь колхоз. Ему все говорят: ты зря, но он всё-таки едет. А в городе, оказывается, только что сменился областной партийный секретарь, и всё он понимает в пять минут, и ясно всем, что будет всё прекрасно. Тут обратно на попутном грузовике добирается тот парень до родной деревни, и внезапно выясняется, что учительница, по которой он напрасно сох, его таки да любит, но стеснялась говорить об этом первой. Кто ж тут не заплачет? Чем сентиментальней и пошлее кинофильм, тем гуще и сильней рвётся из меня наружу солёная влага сострадания и счастья. От того, что трогательно по-настоящему, у меня тоже незамедлительно намокают глаза. Я этой слабости нисколько не стыжусь, я решил писать о себе полную правду.
Мне, к примеру, часто снятся тараканы и гавно. Тараканы снятся в образе естественном, а гавно - в виде различных знакомых. Если верить соннику, и то, и другое - к деньгам и почёту. Но пока что это не сбывается.
А Тате вдруг приснился наш давнишний друг Сандрик, очень чистый, рассудительный и верный человек. Это с ним когда-то Тата моталась на его машине по различным тюрьмам Подмосковья - ей сказали, что в районных, этих тюрьмах, если я там окажусь, идя по этапу, можно получить свидание. Но мы разминулись. Сандрик теперь наш сосед по дому. И Тате вдруг приснилось, что он умер (это к долгой жизни, кстати) и лежит в городской больнице. И вот Тата в неё мчится, и лежит там Сандрик на каталке, и глаза его закрыты, только вдруг один глаз открывается и ей подмигивает. С криком: "Он жив, он жив!" - несётся Тата по больничным коридорам и натыкается на врача. "Да, он жив, - холодно говорит ей врач, - и он за это будет наказан". Тата, недоумевая, возвращается к каталке с Сандриком, а тот уже лежит, читая русскую газету. В чём дело, Сандрик? - спрашивает Тата. Видишь ли, спокойно отвечает ей наш умный друг, я застраховал свою жизнь и попытался получить эту страховку заживо - как было б хорошо! И снова стал читать газету.
У тёщи моей уже четырнадцать внуков и десять правнуков. Достаточно хоть мельком увидеть молодёжь нашего клана, чтобы сразу же понять: число это будет неуклонно расти, умножаясь параллельно сразу в двух странах. Я даже стих однажды написал:
Когда гуляю в шумной роще
своей бесчисленной родни,
с восторгом думаю о тёще,
откуда вышли все они.
Я этой разновозрастной родне обязан лучшей в моей жизни шуткой. В городе Москве это случилось. Как-то поздно вечером заплакала, устав от гостевания, одна очень тогда маленькая девочка. И я сказал ей:
- Не плачь! Сейчас откроется дверь, и войдёт твоя пьяная прабабушка.
В ту же секунду отворилась дверь, и вошла прабабушка (уже под восемьдесят лет), почти до крайнего предела освежённая каким-то возлиянием по поводу очередного юбилея Герцена или открытия какой-нибудь мемориальной доски.
Тёща моя Лидия Борисовна - интеллигентнейший человек, постоянная участница всяких культурных мероприятий. Однако именно она мне подарила нужные слова для окончания этой книги. Недавно мы приехали в Тель-Авив, там заезжий сумашай-американ делал доклад о некоей советской школе (как раз о той, где некогда училась тёща), и остановились покурить у входа в университет. Вокруг была неописуемая красота из зелени и всяческой архитектуры. Тёща глубоко и с наслаждением затянулась сигаретой, выдохнула дым и, глянув на окружающий ландшафт, сказала с чувством:
- И что же, это всё арабы собираются забрать себе? Хер им в жопу!
Конец второй книги
