Февральское солнце облило розовым сиянием лавочки в снегу и городище на детской площадке. Всё кругом блестело и переливалось, будто зачарованное.
По веткам скакали лимонные синицы и, забавно дёргая хвостом, крутились на месте, словно неповоротливые барыни в полушубке.
На провисших проводах сидела, сгорбившись, ворона с ободранным клювом. Она по-старушечьи вытянула вперёд шею и хрипло каркнула, разогнав своим голосом копошившихся возле мусорных баков голубей. Те забили крыльями и разлетелись кто куда. Некоторые из них сели на тот же провод, на котором была нарушительница порядка. Но спустя пару мгновений летающие крысы вновь набросились на чёрствую буханку и принялись долбить её клювами, разбрасывая во все стороны крошки.
Ворона посмотрела вниз – на бестолковых голубей, а затем почесала шелудивой лапой голову. Удивлялась ли она? Скорее нет. Птицы навряд ли умеют удивляться.
Возле мусорных баков появилась грязно-белая собака с розовым носом, она что-то быстро подобрала, выронила, лизнула и, не поднимая морды, пошла дальше. Колечко хвоста раскачивалось над её спиной, а затем расправилось. Дворняга набрела на буханку, которую неистово дербанили голуби, тут же дрались и женихались. Без задней мысли собака подхватила хлеб и убежала с ним, снова забросив на спину пушистое кольцо.
Щёлкнув клювом, ворона расправила крылья, распустила драный веер хвоста и слетела на замёрзшую дорогу, а затем пошла своей важной походкой вдоль колеи.
Этим утром было тихо. Не шумел ветер обмёрзшими ветками одичавшего абрикоса, не качалась на серебристых рельсах электричка и не гудели запущенные с автозапуска двигатели автомобилей. Ещё рано.
Возле спящих частных домиков, рассыпанных, словно бисер посреди многоэтажек-великанов, ни души. Засыпаны следы ушедшего в небытие вчера. Прикрыты искрящимся пухом колеи, будто там их и нет вовсе, но уже совсем скоро здесь начнут шлифовать авто. И до этого не будет никому дела. Разумеется, кроме того, кто будет держаться за баранку.
В одном из дворов, который был обнесён ржавой рабицой, возле крыльца стояла собачья конура. Сторож – молодой ротвейлер. Он, свесив лапы с порога будки, смотрел куда-то вверх из-за тряпки. Смотрел на розовое небо и считал чёрные силуэты пролетавших ворон. Интересно, как им, птицам, не зябко резать крыльями морозный воздух? Не лень лететь куда-то, чтобы потом возвращаться обратно?
Вдруг кто-то хлопнул подъездной дверью и побрёл через снежные завалы, взяв на себя роль первопроходца. Некто шёл, придерживая шапку, и чертыхался на всё, что попадалось на глаза: на снег, на осколки ледянок и на занесённые машины. Досталось и дворнику – Григорию Николаевичу, который ещё не вышел на работу.
Можно подумать, что Григорий Николаевич – пенсионер и на него грех ругаться, однако Григорию всего лишь шёл двадцать седьмой год. Григорием Николаевичем он был только для председателя ТСЖ, а для всех остальных – Гришкой. Фамилии Гришки никто не знал, а кто и слышал, то тут же забывал, но в попытке вспомнить говорил: «У него какая-то философская фамилия». Философская, не философская – разницы нет, главное, что душа у него была такой. И жизнь он вёл как философ и всё утверждал: «Спешка при ловле блох уместна на белом брюхе кошки, а помахать лопатой, пошмыгать веником всегда успеется». В целом он был щедр на подобные меланхоличные высказывания, за что получил ещё одну кличку от не совсем крепких на язык и ум старушек – «миланголик».
Человек он вежливый, никогда не грубил, пожалуй, никто и не вспомнит случая, чтобы Гришка сквернословил или ругался с кем-то.
В свободное «от метёлки время» его можно застать либо в бендежке, либо на лавке с книжкой в руках. Читал он много – что ни день, то новый автор. Чаще всего Гришку заставали в «общении» с Кантом. Действительно, книги он не читал, а именно общался с ними, реже – вступал в полемику с автором. Эту полемику выдавало его лицо, выражавшее ту глубокую задумчивость и непризнание, с которой люди смотрят на ценник в магазине.
Несмотря на то, что по своей натуре Гришка созерцатель и редкий человек заставал его за упорным стахановским трудом, двор всегда был в порядке – вылизан и причёсан, как лужайка под правительственными окнами. В чём секрет? А никто больно-то не интересовался. Зачем интересоваться тем, что низкооплачиваемо? Хотя всем, вроде, известно, что от дворника требуется мало: физическая подготовка и сильный хват. С таким набором да ещё с дипломом магистра Гришка мог бы стать преподавателем в вузе, из чьего лона он не так давно вышел. Мог быть и работником общепита. Или даже циркачом, если бы смог совладать с трапецией или дюжиной ряженых пуделей. Но он пошёл по пути истинного философа, практически став современным Диогеном. Ну чем хуже бочки работа российского дворника?
Для работы с веником или лопаты ума много не надо, однако Гришка смог интеллектуализировать свою работу. Во время своей работы он выдвигал гипотезы и тут же развивал их до теории, а затем делал всё, что душе угодно. Опровергал или дорабатывал. Любил он и побеседовать на предмет материи и сознания. Лучше всех его понимали собаки, которые, в отличие от людей, слушали и, кажется, что-то понимали.
Ещё солнце не встало, а Гришка уже стоит себе – лопата под локоть, важный в шляпе, курит, любуясь инеем на березовых ветках.
«Не дворник, а чума…», – бурчала Алла Сергеевна, выглядывая на улицу из кухонного окна.
Про философию «человека, понявшего жизнь», доброту, близкой Иешуа Га-Ноцри, проще говоря, про гришкину дурость знают все. Вот только любят и не любят его по разным причинам. Старухам, видевшим ещё страну Советов, он кажется иноземцем, шпионом от янок, который всё пытается выведать, как кто живёт, сколько получает и что думает про президента.
– Прямо вчера, дворник наш, Гришка, говорил о каком-то Локке или Локте?.. А, шут с ним, как там его, но он с ним знаете, что задумал? Власть поделить! – сокрушалась Рита Николаевна.
– Как так? – беззубым ртом шамкала Людмила Альбертовна из 45-ой.
– Ужас-то какой! Что ж теперь будет? – выпучив глаза в линзах на минус десять, подхватывала какая-то Ивановна из 47-ой.
А потом эти разговоры медленно переползали на соседний двор, а с него на другой, и так до тех пор, пока цепочка не замкнётся там, где уже кончается шоссе и не начинается какой-нибудь элитный посёлок.
Мужики о дворнике-Гришке тоже наслышаны, но обходят стороной. Они его не принимают, дескать, это не мужик, а какой-то суррогат.
«Вроде Николаич, свой, но пить я бы с ним не стал», – подобная мысль бродила в умах мужской части двора.
Похвастаться хорошим отношением к Григорию могли разве что подъездные кошки, приблудившиеся собаки и несколько жильцов, одна из них – Сонечка с шестого этажа.
Ближе к половине шестого,
