Рыбий глаз - Александр Олегович Фирсов

Лето в тот год выдалось доброе – лес на другой стороне реки сверкал темным изумрудом листвы, сочная и тугая трава упрямо вилась к небу, солнце в изобилии питало своим жаром землю, а дожди изливались доброй волей, не меньше, не больше, чем в том была нужда. На лоне природной непосредственности, в глухой окраинной земле, далекой от оголтелых центров, стоит уже который век деревня, стоит, как и прочие, одна из многих раскиданных по обширной карте страны. Там и начинается наша история.

На маленьких корявых мосточках, построенных за бутылку местными пьянчугами для местных же баб, чтобы те могли полоскать белье в реке, сидел маленький мальчик с самодельной удочкой в руках и глядел куда-то сквозь поплавок на золотящуюся в солнечных лучах водную рябь. Удочка его была самого простецкого вида, сделанная из гибкого прута и навязанной на конец леской, с винной пробкой вместо поплавка. Сам мальчик видом своим на первый взгляд, казалось, особенно не выдавался. Светлые, чуть вьющиеся волосы, тонкая кожа и щербинка между зубов. И был бы он совсем ничем не примечателен, если бы не одна особенность.

Глаза у паренька были разного цвета. Левый – самый обычный, неопределенного темного цвета, а вот соседний – совершенно блеклый, будто выбеленный, вроде как случайно залили в него побелки, когда парня делали, да так бракованного и выпустили на белый свет. И такое бывает. Глаз, на удивление, был зрячим, но не изображал никакого переживания, ни грусти в нем не бывало, ни радости, ни задумчивости. Пуст словно стекляшка или льдинка. По-разному люди относились к такому диву. Дремучие бабки крестились да перешептывались, дети постарше и великовозрастные дураки смеялись да подтрунивали. Остальные не замечали как будто вовсе, а в голове, бог знает, что каждый мыслил. В остальном малец был совсем обычный, немного простоватый, немного рассеянный, но из общей массы не выбивался. Так, по крайней мере, виделось со стороны.

Звали паренька Андрейкой, и был он столичным жителем, а летом приезжал к бабушке в деревню и гостил до самой осени, ровно до того момента, пока над всей страной не раздавался веселый звон особого колокольчика, призывающий всех школяров вернуться за свои парты. Андрейка не любил уезжать в город, не любил он особо и учебу, и серые зимние городские будни, похожие друг на друга как две капли воды. Впрочем, по весне он также неохотно соглашался ехать к бабушке, которая с каждым годом отчего-то все с меньшей охотой брала к себе единственного внука и все чаще начинала свой день с вишневой настойки, после чего уходила куда-нибудь в гости и не возвращалась, бывало, до самых сумерек. Поэтому зачастую паренек был предоставлен сам себе. Он, конечно, не голодал и не ходил грязным и запущенным, но из-за скорее соседских, нежели семейных отношений с бабушкой, чувствовал себя довольно одиноко, хоть по малолетству не отдавал себе в этом отчет. С деревенскими детьми Андрейка дружил, но гулял с ними нечасто, потому что робел, когда дети ненароком таращились на его «рыбий» глаз, пусть даже без всякого злого умысла. Хотя, конечно, и подшучивали над ним изрядно, но из-за уравновешенного и даже хладнокровного характера, внушающего некоторое уважение, не перегибали. К тому же многие дети побаивались белого глаза, ведь подчас, когда на Андрейку падали косые лучи заходящего солнца, он начинал поблескивать каким-то колдовским, потусторонним светом. В общем, детвора Андрейку особенно не обижала, но и порядочной любви или уважения он среди них не снискал. Говорил он мало, отрывисто – в ответ на вопрос все больше хмыкал, пожимал плечами да улыбался, постоянно норовя отвернуть «пустой» глаз от собеседника.

Ему было комфортно одному. Помногу читал любимые книги про пиратов – уходил на задворки деревни, где залезал на старый ветвистый вяз, прячась в густой листве, доставал реквизит – оставшаяся от деда широкополая шляпа, которая условно выполняла роль треуголки и два бабушкина платка; большой атласный красный и маленький хлопковый черный. Красный вязался широкой лентой на пояс, а из маленького он скручивал аккуратную черную повязку на глаз. Конечно же, на «больной» правый. В этом образе он принимался за приключенческие романы, время от времени преисполнившись эмоциями, спрыгивал с дерева, хватая длинную палку, которая служила ему рапирой, и нещадно колотил ей близлежащий борщевик или крапиву, представляя себе абордаж корабля или захват крепости.

Вторым его постоянным занятием была рыбалка. Рыбачил он всегда в одном месте – на мостках, где бабы полоскали белье. Это было уединенное и уютное место, где он чувствовал себя безопасно и защищенно. Он не испытывал особого удовольствия от процесса ловли, но рыбачил, преследуя совсем другие цели. Главное – это была хорошая возможность, чтобы побыть одному, да еще и у реки. Никто не пристает, не задает лишних вопросов – и так все понятно. Лишь изредка нужно было односложно отвечать на вопросы об улове приходящим полоскать белье теткам – но это ничего, обычно они больше, чем на полчаса не задерживались. Они с интересом, а иногда и с недоумением посматривали время от времени на маленького мальчика, который меланхолично глядел на раскачивающийся поплавок, то и дело уходивший под воду, но его как будто это совсем не волновало.

Андрейка же взглядов этих не замечал. Примерно каждые пять минут он вытаскивал пустой крючок из воды, сажал на него скатанный в комок мякоть хлеба и забрасывал вновь. Он, конечно, мог уйти вверх по реке, подальше от места общественного пользования, но заходить далеко, так, чтобы его не видели, было страшновато, а сидеть на отшибе, но в поле зрения – лишь подстегивать интерес и внимание к себе со стороны взрослых. И бабушка всегда могла его найти здесь, если была необходимость, впрочем, такого пока еще не случалось. К тому же Андрейке нравились мостки – это было укромное место, уютный закуток, огороженный с трех сторон высокой травой. Здесь ему было спокойно, тут он мог коротать дни и украдкой, пока никого нет, купаться. Тайком.

Почему-то Андрейке думалось, что если ты пришел рыбачить, то отвлекаться на всякие пустые развлечения нельзя. Если кто-то и заметит его за таким занятием во время ловли, то будет думать о нем плохо и обязательно расскажет всем, и тогда вся деревня будет смеяться над ним, и бабушка, разочаровавшись во внуке, перестанет вовсе с ним разговаривать. Потому купаться нужно было быстро, и как ни хотелось бы понырять – нельзя, голова сохнет долго и может выдать его с потрохами. Сердце бешено колотилось внутри груди, сотрясая все хрупкое юное тело, внимание на пределе, при любом шорохе – ужас, который гонит на сушу. Он в спешке, то и дело поскальзываясь на пологом глинистом берегу, натягивал на мокрое тело рубашку и шорты. Трясущимися от холода и ужаса ручками хватался за удочку и за секунду придавал своему лицу расслабленный и невинный вид законопослушного человека. Страшно, но весело. Если все складывалось удачно, через пяток минут напряжение спадало и по телу разливалось приятное чувство безнаказанности и ощущение собственной удали – как будто ты и в самом деле живешь лихой пиратской жизнью. В следующие полчаса Андрейка откладывал удочку в сторону, ложился на мягкую траву, закрывал глаза и нежился под ласковым летним солнцем. Думал о всяком: что-то представлял, что-то вспоминал, размышлял, что когда вырастет, то обязательно сделает себе специальную операцию, чтобы правый глаз его был нормальным, как другой. И тогда, тогда он сможет делать, что захочет, и никто-никто не узнает о том, какой он был раньше. Когда придет время выбирать профессию – станет моряком и будет плавать на больших кораблях, по морям, которым нет края, с пенящимися грозными волнами, прямо как он видел по телевизору. И еще он будет всячески помогать морским жителям; лечить китов, резать огромные траулерные сети и драться с браконьерами.

Потом он думал о родителях, о коте Ваське, об игрушках и о любимом мороженом. Думы эти, как у большинства детей, не были конкретно обозначены, скорее это больше походило на эмоциональный поток, который возникал где-то в груди и дальше двигался по телу в зависимости от характера. То горячим течением радости приливал к кончикам пальцев на руках, то холодным страхом опускался к пяткам, то липкой грустью оседал в животе. Чаще всего он думал о бабушке. Размышления эти почти всегда сводились к тревожному ощущению,