Тутъ только баринъ опомнился: простилъ Василія Петровича, поцѣловалъ въ голову и рубль серебрянный далъ, а все-таки старостой оставилъ.
— Вотъ видишь, правда свое взяла! сказалъ я, когда разсказчикъ кончилъ.
— Взяла! пробормоталъ одинъ.
— А не болталъ бы — лучше бы было, проговорилъ другой.
— Нечего говорить, подтвердилъ третій:- для обоихъ было бы лучше.
— Какъ для обоихъ?
— А такъ для обоихъ: и для барина было бы хорошо, и для Василія; а я еще скажу, что и для третьяго — для барщины.
— Я что-то не пойму…
— А вотъ понимай: у барщины былъ бы лѣсъ; Василія того бы не мучили; а барину тотъ лѣсъ былъ не надобенъ, коли онъ потребенъ былъ ему на поглядку: смотри сколько душѣ угодно! Всѣмъ было добро!
— Барину-то какое же добро: вѣдь его же лѣсъ вырубленъ?
— Лѣсъ Божій!
— Ну, а ежели я его купилъ? спросилъ я, желая во что бы то ни стало переспорить такое удивительное рѣшеніе.
— А… купилъ, дѣло другое; тамъ твоя кровь, ты свои кровныя деньги заплатилъ; ты тамъ караулъ поставишь!.. Тамъ прутика не возьмешь!
Пока мы калякали, то поднимаясь пѣшкомъ на гору, то садясь опять на одни изъ саней, прошло болѣе часу; мои попутчики стали сворачивать съ большой дороги на проселокъ.
— Дай Богъ вамъ часъ! сказалъ я, раскланиваясь съ ними.
— Тебѣ — путь дорога! изъ всей толпы робко отозвался одинъ голосъ.
— Прощайте.
— Богъ по пути! промолвилось какъ будто по обычаю.
— А ты куда идешь? рѣшительно спросилъ меня одинъ.
— Да я уже говорилъ, что иду въ городъ, отвѣчалъ я.
— А по скорому дѣлу?
— Нѣтъ, спѣшить мнѣ некуда, опять отвѣчалъ я на тотъ спросъ.
— А некуда, поѣдемъ съ нами.
— Время, братцы, позднее; теперь пока до города дойду — спать можно.
— Какъ не можно.
— Время ночное, гомонили мужики одинъ за другимъ.
— А хоть и позднее время, рѣшительно объявилъ мнѣ все тотъ же мужикъ, который сталъ первымъ меня допытывать:- время хоть и позднее, а ты пойдемъ съ нами.
— Это зачѣмъ?
— А чортъ тебя знаетъ, что у тебя на умѣ! Пойдешь въ городъ, да объявишь… что тогда подѣлаешь!
— А ты, другъ любезный, пойдемъ съ нами; мы тебѣ вреды никакой не сдѣлаемъ, а мы будемъ, другъ любезный, безъ опаски.
Дѣлать было нечего, я поѣхалъ съ ними.
— Тебѣ здѣсь дѣлать нечего, сказалъ мнѣ одинъ изъ добродушнѣйшихъ воровъ:- такъ ты садись на пёнышекъ, да трубочку покури.
Я такъ и сдѣлалъ: сѣлъ на пень, закурилъ трубку и посматривалъ, какъ воры возьмутся за свои промыслы.
— А, ну съ Богомъ! сказалъ одинъ.
— Съ Богомъ! проговорили другіе.
Мужики помолились на востокъ и принялись рубить лѣсъ.
— Какое древо ты валишь? крикнулъ одинъ изъ воровъ на другаго.
— А развѣ не видишь!
— Да что видѣть-то?
— Древо…
— Древо. А какое древо?
— Вотъ ты съ нимъ и разговаривай! заговорилъ со мной мужикъ:- дерево — дрянь! Какъ есть дрянь! Гниль, одна гниль! А онъ его съ корня снижаетъ!..
— Да ну, ладно! По мнѣ все равно, оправдывался виновный;- я думалъ, древо не годное…
— А тебѣ годно?
— Ну, да все равно.
И съ этими словами онъ сталъ валить мачтовый дубъ.
— Опомнился!
— Ну, полно, не пили ты меня: самъ вижу, что оплошалъ.
— Оплошалъ, А тутъ дѣло спѣшное!..
Только мой резонеръ стукнулъ разъ топоромъ, стукнулъ другой, и подошелъ во мнѣ:
— Вѣдь вотъ человѣкъ! Ему всякое древо подъ топоръ идетъ, а онъ выбираетъ, что ни есть самое лядащее!..
— Да на дрова вѣдь и то дерево, кажись, годилось бы:..
— Какъ не годиться!
— Ну, такъ что жь?
— Да время дорого!
— Въ этомъ дѣлѣ, пожалуй, я тебѣ и не повѣрю: было бы время дорого, ты бы рубилъ дрова, а то вотъ ты со мной калякаешь.
— А для чего не калякать?
— Время дорого.
— За нами не гонятъ!
Какъ бы то ни было, а дровъ не спѣша нарубили сколько надобно.
Нарубили дровъ, поклали на воза, увязали, стали собираться въ. городъ.
— А ты пойдешь съ нами? спросили меня, тронувши лошадей.
— Разумѣется съ вами, отвѣчалъ я.
— А куда-жь идти, какъ не съ нами? заговорили мужики.
— Да вѣдь теперь вамъ бояться нечего, сказалъ я имъ: — вѣдь теперь хоть доноси начальству, хоть нѣтъ, что вы рубили дрова, вамъ все равно…
— Намъ все едино, все едино!
— Такъ для чего-жь съ вами-то?
— Да для тебя не такъ боязно…
— Тебя съ нами ни кто не обидитъ!
Стали выѣзжать изъ лѣсу на большую дорогу, я пошелъ рядомъ съ однимъ мужикомъ. Разговорились мы съ нимъ, какъ кому живется, какъ у кого жизнь бываетъ.
— Моя, братъ, жизнь — изъ жизни жизнь! Со мной дѣлывались такія тоски-печали, что какъ станешь вспоминать — все нутро воротитъ!
— Коли такъ горько тебѣ вспоминать про бывалое, сказалъ я:- такъ нечего объ томъ и говорить; что старыя раны разбереживать?
— А я вотъ какое тебѣ слово скажу, другъ ты мой любезный… Добро ужъ ты мнѣ какъ-то по душѣ пришелся: какое тебѣ слово скажешь, слово душевное, то слово у тебя въ душѣ, въ твоей душѣ то слово отзывается).. Вотъ что я тебѣ скажу: вспомнишь про свою жизнь, и тебѣ сказалъ — нутро воротитъ, а все, кажется, только про то бы и толковалъ. А знаешь, отчего все это бываетъ?
— Да, братъ…
— Нѣтъ, вотъ я тебя, братъ, еще спрошу: любилъ-ли ты свою прежнюю полюбовницу, какъ сестру свою родную? Сестру родную отъ одного съ тобой отца-матери?
— Что-то ты загадочно говоришь…
— То-то загадочно!.. Для тебя загадочно, а для меня быль… да такая быль, что вспомнишь и самъ не знаешь, что на сердцѣ дѣлается: я жутко становится, и радостно-то!..
Мы помолчали нѣсколько минутъ, а можетъ быть и четверть часа.
— Ты знаешь, какъ я женился? спросилъ онъ меня.
— Нѣтъ, не знаю.
— Не знаешь. Вотъ я тебѣ разскажу. Въ нашей деревнѣ нашъ первый дворъ: и хлѣба всегда вволю, и лошади, и скотина всегда противъ людей водилась, да и теперь, пока Богъ грѣхамъ терпитъ, отъ людей не отстаемъ. А я и теперь, какъ видишь, все-таки впередъ людей гляжу; а былъ молодъ: первое разъ — изъ богатаго дома, другое — изъ себя парень красовитый былъ; ну, и тоже надо сказать, работа изъ рукъ не валилась: косить, что ли тамъ, — всегда передомъ иду. Вотъ по этому то самому случаю первымъ женихомъ по деревнѣ, почитай, считался я: всякой дѣвкѣ хочется и въ дворъ хорошій пойти, хоть за какого ни на есть лядащаго; а тебѣ я про себя уже разсказывалъ, стало, и болтать объ томъ дѣлѣ больше нечего. Вотъ было мнѣ объ ту пору лѣтъ восемнадцать… Нѣтъ, больше: двадцатый годъ пошелъ. Отецъ мнѣ и говоритъ: „пора, молъ, тебѣ жениться“.. Разъ онъ сказалъ то слово, и другой сказалъ, а я все думаю: какъ, милый, мнѣ жениться? А потому я такъ думалъ, что была у меня полюбовница, дѣвка изъ нашей же деревни, Анютой звали. Анна Петровна, то есть та-то Анюта, была дѣвка изъ двора не такъ чтобы задорнаго: коли хлѣбушко есть — хорошо, а нѣтъ — не прогнѣвайся!.. А только Анюта, Анна Петровна, была дѣвка одно слово работница, а изъ себя, вотъ все равно, какъ въ пѣснѣ поется:
Словно кралечка написанная,
Да изъ картонки вырѣзанная.
И спознался я съ этой Анной Петровной, а и спознался съ Анной почитай обманомъ. „Я тебя, говоритъ, всѣмъ сердцемъ, всей душой своей люблю; сколько силы-мочушки у меня есть, всю за тебя отдамъ! Бери меня, какъ есть я теперь дѣвка… ни въ чемъ тебѣ запрету нѣтъ; только не губи ты меня понапрасну, объяви: возьмешь замужъ за себя?“ Да такъ стала жалостно, да любовно говорить… А сама-то все дрожитъ, что меня ажъ проняло… А я былъ на дѣвокъ ходокъ… Какъ взглянула на меня — все бы такъ ей и отдалъ, такъ бы на ней и женился… Куда тутъ думать о другой дѣвкѣ… Я сталъ тутъ божиться, что во всю свою жизнь буду ее любить, что коли батюшка-родитель не соизволитъ на ней жениться, ее за себя замужъ взять, во-вѣкъ ни на комъ не женюсь; а будетъ неволить — въ солдаты наймусь! А она опять свое: „Ты, говоритъ, не бойся мнѣ правду сказать; мнѣ все едино, кромѣ тебя за мужъ ни за кого не пойду: кого любить, любить буду, я людей не постыжусь… Хоть на день, а ты меня полюбишь…“ Я ей опять клясться, божиться… Такъ мы съ ней и спознались… И жили мы съ ней передъ людьми хоть и зазорно, а межъ собой хорошо: ни я противъ нее слова, ни она супротивъ, — ни — Господи Боже мой!.. Вотъ и жили мы такъ-то до того самаго слова батюшкинаго, до того слова батюшкинаго, что пора пришла время жениться. А батюшка спровѣдалъ про Анну: всѣ на деревнѣ ужь знали, что я съ этой Анной живу… Такъ батюшка такъ думалъ: Анна хоть и не изъ хорошаго дома, да дѣвка работящая, въ дому будетъ помощница, а всѣ ужь знали, что она только и свѣту видѣла, что во мнѣ; и батюшка про то зналъ. Такъ онъ отъ этой свадьбы и не прочь былъ, а еще для моей же души хлопоталъ, чтобъ я съ Анной не въ грѣхѣ жилъ: закономъ бы весь грѣхъ порѣшилъ. Хорошо. Только сказалъ мнѣ отецъ: женись, — я сталъ думать: я изъ дому хорошаго, за меня пойдетъ замужъ не то что любая дѣвка по нашей деревнѣ, а и по всему околодку — стоитъ только кличъ кликнуть!.. А про ту Анну сталъ я такъ думать: до суда Божія, до вѣнца, еще она со иной спозналась, а женись на ней — всѣ люди на смѣхъ поднимутъ: на распутной дѣвкѣ, скажутъ, женился!.. Только я такъ думалъ, думалъ, и надумалъ, что Анна мнѣ не жена. Отецъ больше приставать — женись! а я больше думать: Анютка мнѣ не жена! Сталъ я присматриваться къ другимъ дѣвкамъ… И приглянулась мнѣ дѣвка, Марьей звать, теперь жена мнѣ… Первое изъ семьи богатой, родня тоже, дѣвка работящая, изъ себя видоватая… Отецъ говоритъ: „женись! на комъ хочешь, говоритъ, женись!“ — Онъ все думалъ, что я на Анну укажу. А я послѣ своихъ думъ и говорю: „если поизволишь, посылай сватовъ за Марью!“ Отецъ посмотрѣлъ на меня, посмотрѣлъ, да такъ не хорошо посмотрѣлъ. — „Не будетъ ли, дитятко, грѣха на твоей душенькѣ?“ говоритъ отецъ, а я молчу. — „Что-жь, посылать сватовъ за Марью?“ — „Посылай“, говорю отцу… Послали сватовъ, тамъ рады. Дѣло сразу подѣлали: порѣшили свадьбѣ быть на Михайловъ день — у насъ престолъ. Съ той поры я къ Аннѣ ни ногой, а до свадьбы еще таки оставалось: Марью ту пропили за меня еще до Покрова. И все-то времячко я и самъ не свой; жду не дождусь, какъ съ Марьей подъ вѣнецъ стану: Марья была дѣвка смирная, тоже умная, да только какъ взглянетъ, бывало, на меня, такъ, бывало, вся и зардѣетъ. Малый-то я ужь очень изъ себя ловокъ былъ, — вотъ оттого-то я и любилъ больше Марью. Аннѣ, бывало, что скажешь про свое, она скажетъ, что дѣло, а что не дѣло, то какъ топоромъ отрубитъ: ты, говоритъ, не дѣло говоришь. Вотъ такъ и такъ это дѣло повести надо… А ты и стоишь дуракъ дуракомъ, и при всемъ людѣ хоть пѣсню пой:
