Тут в разговор вступает Андрей Михайлович:
- Немцам, говоришь? А ты где был, когда мы вшей в окопах кормили и от немцев оборонялись? Я ведь тебя знаю: устроился в Няндоме сторожем в железнодорожную больницу, броню получил, за полпуда топленого масла откупился от фронта, а теперь, когда Ленин решил с войной разделаться, ты патриотом стал?
Солдаты, как по-вашему: дальше воевать или кончать войну?
- Кончать!
- Мы навоевались, хватит!
Верзила боком-боком и вон из чайной.
- А ты, Петров, скажи, кто такой Ленин? - допытывался Степан Чуваев.
- Скажу, что знаю. Ленина мне не пришлось повидать. Зато слыхал о нем от верного и умного человека, который врать не станет. От моего тезки, командира роты прапорщика Судакова.
- Это же наш, кобылинский! -выкрикнул Чуваев.
- Верно, ваш, кобылинский. Но ты, Степан, помолчи, я сам расскажу товарищам. Андрей Судаков был до войны учителем. Он из бедных крестьян и обучался в семинарии за казенный счет по большим своим способностям. Был мобилизован на войну, окончил школу прапорщиков. На фронте я попал к нему в роту. Раз земляки, то и подружились. Он хоть и был вашим благородием, а совсем не зазнавался, и солдаты его уважали. После свержения самодержавия Судакова выбрали в полковой комитет. Большевиком оказался.
Я от него много узнал о Ленине. Владимир Ильич - человек большого ума и большой учености. Он организовал партию большевиков и стоит во главе ее. Партия Ленина отличная от всех других тем, что твердо стоит не на словах, а на деле за трудовой народ, за рабочих, за крестьян и против всей буржуазии.
Слушают Петрова внимательно, тишина стоит неожиданная для чайной в базарный день.
- Много я наслышан о Ленине от Судакова и от других товарищей-большевиков...
- Андрюха Судаков врать не станет, - снова встревает Степан. - Из нашей деревни, хорошо знаем.
Такой мужик!
У нас, когда хотят высказать уважение к человеку, говорят: "Это такой мужик!"
- Так вот, - продолжает Андрей Михайлович, - Ленин всю Россию изучил и знает о всех наших нуждах. Уж на что глухое наше место - Каргополь, а он и о нем писал.
- О нас? О Каргополе? Ври больше!
- Нет, не вру, сам читал, Судаков мне книжку показывал, где про это написано. Все вы знаете скорнячиху, на которую наши бабы шьют беличьи меха и за самые жалкие гроши гнут спину с утра до ночи и глаза портят. В своей книге о капитализме в России Ленин описал, как каргопольские предприниматели-скорняжники жестоко эксплуатируют каргопольскую бедноту, которая от горькой нужды готова работать почти что даром. И писал он об этом лет двадцать тому назад.
Вот он какой, Ленин!
Конец года прошел в непрерывных митингах, ворвавшихся в обывательскую жизнь, словно северный ветер, обжигающий даже привычные к морозам лица наших мужиков и баб. Я бегал на митинги, как на представления.
Вот на трибуне в доме бывшего Благородного собрания Роза Мейер, невесть откуда появившаяся в нашем городе. Она не молодая. С черными грустными глазами, загоравшимися на трибуне сумасшедшим блеском, она казалась какой-то дикой, не нашей (у нас женщины степенные), какой-то будто из страшной сказки, когда злая ведьма оборачивается доброй тетушкой. Говорила громко, складно и, казалось, правильно. Ратовала за партию социалистов-революционеров, ссылаясь на какую-то бабушку русской революции Брешко-Брешковскую, упоминала народовольцев, Халтурина и пугала мужиков большевиками, которые будто бы хотят закабалить крестьян.
Тут безо всяких на сцену поднимается солдат из нашей деревни, вернувшийся с фронта, Арсюха Макаров. Он бесцеремонно отстраняет Розу с трибуны и говорит:
- Нам с большевиками и с рабочими делить нечего, и не суйся ты, барыня, не в свое дело, сами разберемся.
Под ручку и под дружный смех провожает Розу с трибуны. Чем не представление?
На трибуне дьякон собора Вдовин в черном подряснике. Я знаю его девчонок: их трое от десяти до четырнадцати лет. Бойкие, языкастые. Отец дьякон воркует на трибуне, потрясая полой подрясника:
- Сей хитон тяготит меня! Я всегда был за революционный народ и всегда против войны.
Смеются беззлобно, как над шутом. Что верно, то верно. Ведь все знают, что отец дьякон был учителем начальной школы, в день объявления войны и мобилизации в русскую армию принял сан дьякона и всю войну усердно молился в церкви о даровании победы христолюбивому воинству и православному царю. А теперь в революционеры лезет. Потеха и только!
Адвокат Акимов. Он смотрит на публику, немного повернув голову налево: один глаз у него свой, настоящий, а другой вставной, стеклянный. Речь адвоката гладкая, голос густой, журчит, как вода в мельничном колесе. Говорит он о благоразумии, о терпимости, о примирении, о всепрощении.
- А ты, гражданин, за какую партию? - раздается звонкий голос из зала.
- Я? Я беспартийный. Я за трудовой народ, а не за партию, - с апломбом отвечает оратор.
- Оно и видно. Брюхо-то за народ отрастил.
Был еще постоянный оратор Каргалов - анархистом себя объявлял. Этот остался в памяти как полоумный, косноязычный трепач. Выступая, он брызгал слюной.
Речи его понять было невозможно. Я их не понимал, да и другие вряд ли. В ушах, словно грязь, вязло: "Я, я, я...", а что "я", к чему оно? Не поймешь.
Речи тех, кто стоял за большевиков, были строгими, простыми, без словесных завитушек, но горячими, непримиримыми и доходчивыми. Нелегко было большевикам отстаивать свою программу среди олонецкого крестьянства. Ведь помещиков здесь не было, не было и крепостного права. А отвоевывать тяжким трудом землю у лесов и болот формально никому не запрещалось. Эсеры сознательно затушевывали классовое расслоение в деревне, игнорируя разницу производственных возможностей у кулака со стадом коров, тройкой лошадей, с ухоженными широкими полосами и пожнями и у бедняка-безлошадника с жалким клочком земли, с одной коровенкой, круглый год занятого работой на богача-соседа или в бурлаках-летом на сплаве, зимой на лесозаготовках.
В уезде не было промышленности и рабочего класса не было.
Образовался Совет крестьянских депутатов, в котором верх захватили эсеры. Председателем Совдепа на первом крестьянском съезде выбрали Николу Кочнева из Пойги. Мужики окрестили его так: самодержец каргопольский, царь пойгский. Это был ловкий демагог. Небольшого роста, белобрысый, похожий на церковного старосту, он делами не занимался, и наличие Совета не чувствовалось. По-прежнему параллельно с Совдепом жила уездная земская управа, которая фактически и заправляла всеми делами в уезде: школьными, больничными, дорожными и всякими другими хозяйственными и административными.
В училище у нас тоже произошли кое-какие перемены. Был упразднен закон божий, после того как мы, по сговору, не стали отвечать на этих уроках.
Ушел из училища по слабости здоровья учитель рисования добрейший Алексей Алексеевич. Про себя мы его звали Алешей. На его уроках стоял шум, беготня, а он на это не обращал внимания, переходил от парты к парте, смотрел наше творчество, подмечал недостатки и подсказывал. Он никому не ставил плохих отметок, самая низкая у него была четверка, а больше всего ставил пятерки.
Преподавать рисование и черчение стал чиновник речного ведомства Константин Петрович. Здоровенный мужчина с черной бородкой, в возрасте от тридцати до сорока лет, ходил всегда в форменном мундире. Он не утруждал себя на уроках и не заботился о передаче нам художественного мастерства. Выставит на стол графический или гипсовый орнамент - и рисуйте. А сам весь урок, сидя или стоя, рассказывает нам анекдоты. Мы деревенские-выслушивали все это без переживаний, а благовоспитанные господские мальчики заливались краской стыда, но слушали, затаив дыхание. Видимо, наш новый учитель рисования воспринял революцию, как свободу разжигания низменных инстинктов у подростков, свободу растления учеников.
Историком стал Павел Петрович - сын благочинного. Он вернулся из Петрограда, где учился в университете на историческом факультете. Преподавал он нам историю государства Российского. Старые учебники по истории у нас отобрали, а новых не было. Павел Петрович просвещал нас по книжке какого-то эсера, и вся история преподносилась как цепь дворцовых переворотов и убийств царственных родителей своими наследниками.
Для нас все это было внове, и мы слушали внимательно и хорошо все запомнили без учебников, без зубрежки.
Однажды кто-то из нас спросил Павла Петровича:
- Вы в какой партии?
- Социалистов-революционеров.
- За левых или за правых? - хотел уточнить я.
Павел Петрович смутился и промямлил:
- Я в центре.
В декабре мне исполнилось шестнадцать лет. В таком возрасте человек по-взрослому начинает раздумывать о будущем своем житье. Легкомысленные мальчишеские мечтания уступают место серьезным раздумьям. Раньше все казалось простым и ясным: окончу высшее начальное, попробую поступить в учительскую семинарию, понятно, на казенный счет, и стану учителем. Буду сеять разумное, доброе, вечное.
