Солдаты из нашей деревни относились ко мне хорошо и в обиду никому не давали за то, что-я им всю войну письма писал с поклонами от всей родни и всегда приписывал поклон от себя.
Тот день выдался жаркий, солнечный, безветренный. Мы с Николкой сидим у большого камня-валуна на околице и дымим махоркой. Николка чуть не шепотом говорит:
- Сегодня ночью Чураевы хлеб прятали. Знаешь где? Сам видел. Нагрузили они две подводы мешками с зерном и повезли в паровое поле. Там у них с зимы большая куча навозу. Дак они ее разрыли, в середину мешки уклали и снова навозом закидали. Сегодня, видно, большевик с обыском пойдет. Вчера в Кобылкине шуровали, а сегодня к нам. А ты слыхал?
Николу Кочнева большевики из Совета турнули и сами управлять стали. А он сбежал. Теперь большевики хлеб у богачей ищут, а что найдут, то раздают бедным.
Может, и нам что перепадет. А то уж который день без хлеба сидим, жуем кислицу.
От деревни Ковригино показалось шествие, точьв-точь как крестный ход, что проходил через нашу деревню каждое лето на поклонение мощам Александра Ошевенского. Только эта процессия была без крестов, икон и без священников. Впереди шагал новый председатель волостного Совета ГригорийЗагонов. А за ним - пестрая толпа женщин и стариков с пустыми мешками под мышками.
Ни один справный хозяин не вышел из своей избы навстречу процессии. Чураевы и Грибовы ничего хорошего не ожидали от голодающей толпы. Другие мужики, которым и бояться нечего; только из-за угла подсматривали: что-то будет? как она, эта реквизиция, покажется?
А самые бедные еще спозаранку пристроились к толпе, во главе которой шел большевик Загонов. Григорий был высокий, широк в кости. Резкие черты скуластого лица странно соседствовали с кротким, мягким, по-детски наивным взглядом серых глаз.
Хлеб ищут в каждом доме, но по-разному. У Саши Бирюкова заглянули в амбар, где сиротливо стоял ушат с овсом. Зато у Чураевых все осмотрел Загонов: в сарае, в хлевах, на гумне, в риге, на чердаке - и нигде не оказалось ни фунта хлеба!
Было ясно, что Чураевы издеваются над новой властью, издеваются откровенно, грубо, нахально.
Глаза Загонова загорелись недобрым огнем. Он тихо, зло спросил Степана Чураева:
- Ты, буржуй, куда хлеб упрятал?
- А нету у Чураевых больше хлеба, был, да весь вышел, а что есть, то не про вашу честь. Ищи. Найдешь - все твое, - глумился Степан.
- Сказывай, где хлеб? Не скажешь - в тюрьму отправлю.
- В тюрьму меня не за что. Я ничего не украл, никого не ограбил. А вот по тебе, грабителю, тюрьма плачет. Дождешься!
В это время к председателю подбежал наш сосед Петр Воеводин, тоже демобилизованный солдат, ходивший до войны в пастухах.
- Загонов, пошли на гумно! Я там в соломе нашел пять мешков муки.
Степан Чураев, обращаясь к Воеводину, прошипел в ярости:
- Подавишься, Петруха, моей мукой. Смотри, жить тебе с нами в одной деревне. А эти комиссары как пришли, так и уйдут. Берегись, пастух!
Муку реквизировали и раздали голодающим, каждому из толпы по очереди отвешивали на безмене по восемь фунтов. Получившие свой паек отходили в сторону и направлялись по домам.
Не отправил Загонов в тюрьму Степана Чураева.
А зря.
Всем муки не хватило, и толпа вслед за председателем тронулась в соседнюю деревню на поиски хлеба.
Вместе с нею ушла и Марья Глебовна с пустым мешком: ей не досталось чураевской муки.
А в обширном каретнике (сарае для повозок, тарантаса, дрожек и других экипажей) на деревянном полу спали дюжие сыновья Чураева Алеха и Митроха.
Как только процессия бедноты покинула деревню, они поднялись со своего ложа, набитого тяжелым зерном. Под ними - лаз в погреб, наполненный доверху рожью.
- Кабы у Чураевых нашли весь спрятанный хлеб, и нам бы досталось, сожалел Колька.
- А ты чего молчал, раз знаешь, где они хлеб прятали? - укорил я Николку.
- Попробуй скажи, голову оторвут. Вот и Петрухе не слава богу.
Случилось это в июле-самом жарком месяце.
Отец послал меня в извоз. На складе упродкома нагрузил я свою телегу какими-то ящиками и направился на усердной и неторопливой карюхе в Няндому.
Нас, подводчиков из разных пригородных деревень, оказалось около десятка. Самым молодым был я, а остальные возчики - бородатые мужики и седые старики. С ними ехать было хорошо: вовремя подскажут, если упряжка не в порядке, с толком выберут место для кормежки лошадей и знают все водопои на девяностоверстном пути.
Сдали каргопольскую кладь на станции и нагрузились кулями с солью. Этому продукту в то время цены не было. Я соврал бы, если бы сказал, что мы не дотронулись до вверенного нашей честности продукта.
Из рогожных кулей нетрудно было отсыпать сколькото фунтов соли. А прошедший дождик загладил наши грехи, и в Каргополе мы не только отчитались по весу, но сдали даже больше, чем было указано в накладных. Мужики кряхтели - мало отсыпали.
Поездка в Няндому длилась четыре дня. Дома встретили меня с ликованием: соли привез!
Побежал я к Глебихиным, чтобы угостить солью.
Ворвался в избу и остолбенел: на полу на соломе вповалку лежат все четверо, желтые, худые до невозможности, и тихо стонут. По избе носятся тучи мух, и шум от их жужжания стоит, как на грибовской ветряной мельнице. И дух тяжелый. Увидев меня, Николка кое-как поднялся и, шатаясь, поплелся вон из избы.
- У нас у всех... понос с кровью... Три дня не ели...
Они уже не встают... - с трудом рассказывает Никол ка.
- А ты? - задаю нелепый вопрос.
- Видишь, я встал, - но у него подкосились ноги, и он плюхнулся на порог.
Я - домой. Схватил овсяную лепешку и - к Николке. Он взял, откусил малость, проглотил через силу, а больше есть не стал.
Рассказал я своим о том, что видел у Глебовны.
Отец скликнул соседей.
- Мужики, надо их в больницу отвезти, а то умрут, - сказал он мужикам.
Но никто не согласился ехать, никто не захотел давать подводу. Заразы боялись. Наша кобыла только что вернулась из большой поездки, и отец тоже не хотел ее запрягать.
Понурив головы, соседи разошлись по домам. Каждому было неловко.
- Пусть, значит, Глебихины погибают? Так, что ли? -обратился я к отцу. Он молчал.
Я вывел лошадь из стойла и стал запрягать. Мать со слезами уговаривала:
- Не прикасайся ты к ним, сам заразишься и в дом занесешь заразу.
Хотя я и побаивался, но делал свое дело. А боялся потому, что было известно немало случаев смерти от дизентерии в окружающих деревнях. Но нельзя же соседей оставлять без помощи.
Набросали мы с отцом на телегу побольше соломы, кое-как вывели больных из избы и всех четверых уложили поперек кузова. Я пошел рядом с телегой.
До больницы три версты, ехали молча, мои пассажиры тихонько стонали, телега поскрипывала.
Санитары отнесли больных на носилках в палату, а мне велели солому, на которой они лежали, сжечь за городом. Я так и сделал. Дома мать крутым кипятком обдала кузов телеги, а меня послала в жарко натопленную баню, в которой отец, помогавший мне, уже напарился.
Через неделю Марья Глебовна и Андрей скончались. Мы - человек пятнадцать из деревни - ходили хоронить их на городском кладбище. Потом зашли в больницу проститься с младшим - Васей, который был еще жив, но при смерти. На больничной койке лежал на себя непохожий самый младший из Глебихиных ребят и самый озорной из них до болезни. В лице ни кровинки, глаза большие, раскрытые, а взгляд отрешенный от мира сего. Он мне показался мудрецом, видящим то, что от других скрыто.
Кто-то из наших соседей ляпнул:
- А мы сейчас похоронили твою маму и Андрюшку.
И, к моему удивлению, Вася не шелохнулся, хотя был в полном сознании. Через какое-то мгновение он спросил:
- А Николка?
- Колька жив, поправляется, поправляйся и ты, - поспешил я.
Из всех Глебихиных только Николка чудом выжил. Выписался из больницы, краше в гроб кладут.
Тогда проснулась совесть у соседей, и всем миром его стали выхаживать. Кто сунет кусок- хлеба, кто вареную картошку, а кто и крынку молока принесет. Коровенка-то у Глебовны, как уже говорилось, не дойная. В свой двор с незапирающимися воротами заходила только днем, спасаясь от оводов, а ночью паслась в стаде или щипала траву за околицей, как приблудная.
Злой стал Николка после болезни и в своем одиночестве. Даже подношения у баб принимал рывком, словно отбирал свое. Со мной еще так-сяк водился, а с другими ребятами и знаться не хотел.
Как-то ночью я пас свою карюху на озадках. И Николка от нечего делать был со мной. Разожгли костер и стали обабки жарить, нанизывая их на вересковые прутья. После дождей грибов-обабков кругом была пропасть. Только нет у нас соли.
- У Чураевых я видел полмешка соли. Вот живут, мироеды, живоглоты! сказал Колька, помолчав, и признался: - Мы, Ванька, оба с тобой трусы. Побоялись тогда председателю показать, где у Чураесых хлеб запрятан. А сколько людей можно было бы накормить тем хлебом!
