Спустя четверть века, в Клубе писателей Москвы, где впервые показывали нашу картину "Места тут тихие", о боях в Заполярье, ко мне подошла широченная в бедрах женщина с веселыми умными глазами и спросила, не я ли кричал на все Заполярье, чтоб не матерились: "...Летчик - баба!.. Не помнишь?"
И захохотала хриплым прокуренным голосом, полуобняла. А уж мне шептали со всех сторон, что это Валентина Гризодубова.
Старый друг - лучше новых двух - потянулась с того дня ниточка, а куда приведет, скажу в свое время...
Каждое утро нас подымали, как уже говорил, диким, полузвериным криком, но чтоб вот так - не помню. Я был в наряде, что ли, свалился поздно. Меня трясли, дергали сразу шесть рук. Пока продирал глаза и просыпался, уже сняли с нар и принялись натягивать на меня ватные штаны...
- Быстрее! Сгорел моторчик!.. В десять вылет. Да быстрее же, мать твою...
Уже находу, пританцовывая то на одной ноге, то на другой, сунул их в валенки и бросился к выходу.
Оказалось, штурман сжег электромоторчик, подгоняющий патронную ленту. Раскудахтались! Новая техника - новая морока... Штурман в комбинезоне и коричневом шлеме с шелковым подшлемником, высунулся из верхнего лючка, и меня как в грудь ударило чем...
Скнарев! Александр Ильич! Штрафник. Пятьдесят шесть суток в камере смертников отсидел, расстрела ждал за чужую вину, а тут, как на зло, техника ножку подставляет...
Я мчал к старту, как олень, перепрыгивая через ящики со снарядами и проваливаясь в воронки, занесенные поземкой. Техническая сумка из брезента колотилась о мою спину. Махнул рукой Скнареву, который по-прежнему выглядывал из штурманского лючка в тревоге. Мол, сейчас-сейчас. Не беспокойтесь, Александр Ильич!
Начальник штаба ВВС Северного Флота, хромой старик, генерал-майор Карпович (видел его как-то) разрешил штрафнику Скнареву на свой страх и риск вылететь с прославленным Шаталовым на "свободную охоту". Иван Як просил за него, да и без того было ясно, что нет на всем Северном Флоте лучшего навигатора, чем Скнарев.
Генерал Кидалинский не одобрял либерализма Карповича. Штафнику столько чести...
Не дай Бог, теперь из-за Скнарева задержится вылет. Пришьют саботаж. Всем!..
Вокруг дальнего бомбардировщика ИЛ-4Ф, машины самой для меня прекрасной, о трех ногах и двух моторах, заляпанной сверху грязновато-белой краской (камуфляж!) стояло, нервно переминаясь, почти все начальство Большого аэродрома. Желтолицый язвенник майор Фисюк, в черных очках "консервах", толпище незнакомых полковников с заспанными недобрыми лицами.
Я достал из своего необъятного кармана никелерованную отвертку, и, унимая тревогу, подумал с чувством собственного достоинства:
- Мечете икру, а дело ни с места. Ждете мастерового...
Майор Фисюк и полковники из штаба поочередно влезали на стремянку, просовывали головы в нижний люк, изредка переводя взгляд на часы.
Новый моторчик прилаживался успешно, и они удовлетворенно молчали. Но вот срывалась отвертка или падал на дно кабины или на снег шурупчик - и всех охватывала нервная дрожь. Полковники вновь взглядывали на циферблаты и хмурились.
Снизу за моей работой следили еще человек восемь, среди них Иван Як в своих рваных собачьих унтах, и я разволновался всерьез. Чаще срывалась отвертка, как на зло, не совмещались отверстия рамы и моторчика.
- Задержались на две минуты и сорок секунд! - угрожающе произнес майор Фисюк. Моя отвертка тут же грохнулась о дно кабины.
Я схватил ее, пытаясь приноровиться и встать спиной к прожигавшим меня полковничьим взглядам.
- Какого лешего уставились на его руки?! - пробасил снизу Иван Як, и сразу встали шурупы моторчика куда надо.
Я спрыгнул со стремянки, бросил на снег техническую сумку и козырнул начальнику штаба:
- Машина готова к полету!..
Иван Як взобрался по стремянке на крыло и буркнул в сторону начальника штаба:
- И чего, старина, икру метал? Белую булку, что ль, с утра не привезли?..
Полковники усмехнулись, майор, старый язвенник, пригрозил Иван Яку кулаком, но, все понимали, по-доброму.
Спустя две минуты от огромного самолета остался на земле только снежный вихрь.
Иван Як вернулся часа через три, к нему тут же помчалась, подскакивая на ледяных натеках, скорая помощь.
Боже, как несся я к самолету! Решил, Скнарева ранило или убило! Нет, скорая помощь увезла нижнего стрелка, рука которого безжизненно свисала с носилок.
Газик с рваным брезентовым верхом увез экипаж в подземную столовую перекусить, но тут же по тревоге доставил обратно. Штабной бежит с радиограммой из штаба флота: немедля вылететь на разведку. Скнарев, Иван Як и дядя Паша, рябой мордастый стрелок-радист, сверхсрочник, торопливо дожевали свои бутерброды, полезли, было, по стремянке вверх, да тут же спустились: нижнего стрелка-то нет. А нового не прислали.
Ищут замену, а запасной воздушный стрелок был в тот день посыльным в штабе, угнали его куда-то с бумагами.
Двадцать минут прошло, полчаса. Отошли к курилке, стоят рядышком. Скнарев и Иван Як плечами друг друга поддадут, греются.
В землянке они резко отличаются друг от друга. По одежде хотя бы. На Скнареве выгоревшая солдатская гимнастерка, обмотки. Иван Як со своим морским кителем, с орденским перезвоном, - барин. А тут оба в одинаковых зимних комбинезонах. У Скнарева - новенький. Карманы и на груди и на коленях. Скнаревский планшет с картами под целлулоидом на длинном брезентовом ремне.
У Иван Яка комбинезон с заплатой на локте, лоснящийся; коричневый шлем - тонкий, в обтяжечку, истертый на затылке до белой подкладки, видать, с японской кампании привез. И очки оттуда, маленькие, круглые "очки-бабочки", довоенные очки, теперь таких не делают; бережет Иван Як и шлем, и очки, верит - счастливые...
Лица у Скнарева и Иван Яка чем-то сродни. Грубоватые, широкие, плоские, лопатой - мужицкие. Подбородки - церковные замки. Родня, вроде.
А приглядишься... У Скнарева глаза неподвижные, как у слепца. Неулыбчивые. И какие-то виноватые, что ли? "Козью ножку" изо рта не выпускает, зубы от махры черные. А ведь выдают штурманам "легкий табак". Нет, крутит по-солдатски, по-тюремному, "козью ножку"...
Привык, да и отвыкать не хочет. Как еще повернется?..
У Иван Яка тоже скулы и уши вразлет. И папироску сосет, не выпуская. Глаза цвета голубого пламени, холодноватые. Смотрит на собеседника недоверчиво-испытующе. Мол, что за фрукт... Широкий, с мясистыми ноздрями нос то и дело вздрагивает. Не то Иван Як чихнуть хочет, не то посмеивается про себя...
О майоре Фисюке и говорить нечего, даже полковники из дивизии обращаются к Иван Яку осторожно-почтительно...
А улыбнется, и сразу другое лицо у Иван Яка, светлая у него улыбка, приязненная, глаза теплеют, светятся живым огнем. Не Иван Як, сама доброта, подходи, не бойся...
Так уж сложилось, что я видел Иван Яка чаще всего улыбающимся. Или поющим. Есть такие безудержно-веселые люди, не очень задумывающиеся о жизни, и мне казалось, что наш бесстрашный добряк-командир из таких.
Полчаса прошло, Иван Як уже из плоской бутылочки отхлебнул, и Скнареву протянул, тот отказался. Ковырнул Иван Як аварийный паек, вытянул оттуда шоколадку (только Иван Яку разрешали "разорять" аварийный борт-паек, да и не разрешали вовсе, а смотрели сквозь пальцы...)
Из губы Полярной, где находится штаб Северного Флота СССР по всем видам связи - гром и молния... Почему не вышел самолет-разведчик?! Немцы вот-вот начнут операцию против союзного конвоя, а никто ничего не знает!
Фисюк бегает белый как смерть. Иван Як махнул в его сторону рукой, толстущие губы скосил в язвительной усмешке.
А вот, вижу, и Скнарев встревожился, повел плечами, как от холода. Дело-то не шуточное...
Я был технической "обслугой", младшим авиаспециалистом, бросил на землю свою техническую сумку и подошел к Иван Яку вполне официально:
- Разрешите обратиться, товарищ старший лейтенант. Раз такое дело, могу слетать нижним стрелком. Пулемет "ШКАС" сдавал еще в школе. Кабину знаю.
- Земеля, - пробасил он добродушно. - Так ведь это дело!.. Александр Ильич, не против?..
Александр Ильич Скнарев только улыбнулся мне: на что Иван Яку его одобрение!
Хотя техник звена и мямлил что-то протестующее (и без того специалистов не хватает и как бы из штаба полка не намылили шею), но тут же стал прилаживать ко мне парашют: в конце-концов отвечает не он, технарь, земная власть, а командир.
О строптивых летчиках вообще давно существовало на Большом аэродроме у технарей цинично-грубое присловие: "лети-лети, мать твою ети..."
Это был мой первый вылет с полярного аэродрома Ваенга, прямо скажу, памятный... Правда, мутило меня весь полет, и думал я первые час-два более всего о том, когда, наконец, приземлимся. Да и посадили ведь в плохо оттертую кровь, остались брызги и на стволе, и на патронной ленте.
Может, от крови этой и началось. Никогда так не мутило. Только поднялись, ушли в сизое облако, ничего не видать, самолет пошвыривает вниз-вверх, все вокруг дребезжит, давлюсь, затыкаю рот рукавом своей куртки, провонявшей бензином и маслом; и вдруг слышу в ларингофоне участливый голос Иван Яка.
