Прошло уже три дня после того, как Волгин передал Нивельзину решение Савеловой. Погода была ясная. Волгина хотела воспользоваться ею, чтобы ехать искать дачу. Она послала взять карету. — Наташа, очень молоденькая девушка, титуловавшая себя горничною Лидии Васильевны, отправленная с этим поручением, вернулась и с гордостью объявила, что наняла карету полтинником дешевле, нежели думала Лидия Васильевна, и карета самая прекрасная, и лошади самые прекрасные.
Но Волгиной еще надобно было кончить дело, которым начала она заниматься, послав за каретою.
Она стояла в зале, у двух сдвинутых вместе и раскрытых ломберных столов. На столах лежали куски шелковой материи. В руках у Волгиной были ножницы. Она кроила платье. — Блондинка, одетая как барышня, но не барышня по своим слишком бойким манерам, следила, едва помня себя от восторга, за движениями ножниц.
— Если бы вы опоздали еще пять минут, вы уже не застали бы меня, — стала говорить Волгина, когда выкроила лиф и рукава и осталось только отрезать куски для юбки — работа, не требующая внимания: — Слышите, карета уже взята. Я не была бы виновата: я говорила Миронову, что буду ждать вас в двенадцатом часу.
— Все выбирала материю, Лидия Васильевна, — отвечала блондинка: — Денег-то немного, а хочется, чтобы материя была получше.
— Сумеете ли вы перекроить сама другие платья по этому?
— Не знаю, Лидия Васильевна; может быть, сумею.
— Это значит, не сумеете. Но по крайней мере не поленитесь перешить. Судя по тому, в котором вы шли вчера, и по этому, которое теперь на вас, все надобно перешить. И это сидит на вас мешком как-то.
— Не поленюсь, Лидия Васильевна; покорно вас благодарю. — Блондинка с быстротою молнии нагнулась и чмокнула руку Волгиной.
— Что вы, с ума сошли, Даша? А если я прибью вас за такие глупости?
— Как же, Лидия Васильевна, когда вы так милостивы ко мне, больше обещания вашего Петру Ильичу? — Хотите перекроить все. А у меня их целых семь.
— Хочу? — И целых семь? — Хочу все перекроить! — Однако вы догадлива, Даша. Не хочу ли я сделать вам еще какую-нибудь милость?
— Как же, Лидия Васильевна? — Вы прикажете, чтобы я, как сошью это, и потом, какое перешью, приходила бы показывать вам, хорошо ли сидит.
— Извольте, Даша, с удовольствием буду смотреть; и поправлять, если понадобится. Но я уверена, что с первого раза будет хорошо. На такую правильную талию легко кроить. Вы прекрасно сложена, Даша.
Блондинка с примерною застенчивостью потупила глаза и, очевидно, желала бы даже покраснеть. Этого желания не удалось ей исполнить; но глаза потупились как нельзя лучше.
— Будьте же и по поступкам такою же прекрасною девушкою, Даша. Будьте рассудительною, не прихотницею, не мотовкою. Я говорила Миронову, чтобы вы принесли мне перекроить платье, в котором шли с ним, — а вы купили материи на новое. Помните, Даша, что у Миронова не так много денег; и если б даже мог он получать больше, у него теперь не такое время, чтобы ему следовало набирать много уроков. Помните, что с каникул он будет последний год в университете; ему надобно как можно больше заниматься для окончательного экзамена. Это может иметь влияние на всю его жизнь. Не забывайте этого, хорошенькая моя Дашенька.
— Не думайте так обо мне, Лидия Васильевна, — отвечала блондинка. — Кроме вот этого браслетика, — она приподняла больше на вид руку в браслете, стоившем рублей двадцать, — я ничего не получила от Петра Ильичами то в первое время. — Буду ли я требовать от него? — Напротив, Лидия Васильевна: сама была бы готова помочь ему, если б он нуждался.
— Вот как! — От кого ж это новое платье, Даша?
— Ах, боже мой! — А я думала, он сказывал вам! — проговорила блондинка, совершенно растерявшись, и сильно покраснела.
— Тем лучше, Даша, — сказала Волгина, засмеявшись. — Но когда так, вам не следовало ходить под ручку с Мироновым: сохрани бог, увидят; — вам беда; и будете разорять Миронова.
— Ну, пусть увидит, толстый дурак: не такое сокровище, чтобы заплакала, если бросит, — отвечала блондинка, сначала рассудивши потупить глаза, потом, нашедши, что это лишнее. — Я уж и сама думаю, не бросить ли его. Скряга-то какой, если бы вы знали, Лидия Васильевна! Да что же, вы можете судить, как я живу, когда я должна сама себе шить платья. А сколько деньжищев-то у него! — Ей-богу, брошу, Лидия Васильевна! Согласитесь сами: надобно же подумать и о будущем. Не век буду молода. А что я могу нажить, живучи с ним? — Так вот, только доброе мое сердце. Но, ей-богу, самой перед собою совестно, что всякий умный человек назовет меня дурою. Одно можно сказать в похвалу ему: не пьянствует. Потому не имеешь неприятностей. Господи! — и что это за слабость у мужчин: нет им веселья без вина! — Но не все же. — Но, ей-богу: лучше уж пойду замуж, соглашусь, если не даст бог человека получше. Ей-богу, пойду, и с волею прощусь, на зло ему, толстому черту, скряге.
— Замуж, Даша? — Так у вас и жених готов? — сказала Волгина, опять засмеявшись, и продолжала серьезно: — Хороший человек, Даша? Не будет с вашей стороны обмана? И не будет он попрекать вас после? Когда все так,
то лучше, нежели связываться с дрянью, — потому что все такие люди дрянь, Даша: у них нет совести; если бы была, не заставляли бы девушек стыдиться, — если нравится жить с девушкою, то и женились бы на ней: не могут отговориться тем, что нет денег, когда находят деньги, чтобы содержать ее, не женившись: совести у них нет, Даша, — лучше же, нежели связываться с такой дрянью, идти замуж, хоть бы и не за богатого человека, но который имеет совесть и истинное расположение.
— Хороший человек, Лидия Васильевна. И обманывать его нечего: знает. Говорит. «Если бы вы пошли за меня, Дарья Ивановна, то никогда бы я не подумал на вас». И точно: чего ж ему тогда думать? — Идешь замуж, то, когда имеешь каплю совести, понимаешь: замужняя женщина должна держать себя как следует замужней женщине. Да и до того ли, скажите сама? — Захочешь детей иметь; а когда дети, то те ли мысли?.. Ах, Лидия Васильевна, какая у меня к вам просьба… — Бойкая блондинка запнулась и оробела. — Лидия Васильевна, Петр Ильич говорил мне, что вы оберегаете Наташу. Но клянусь вам моим богом, не услышит она от меня ничего дурного. Вы уедете, а мне позвольте остаться, поиграть с Володенькою: люблю детей, Лидия Васильевна; а Петр Ильич говорил про вашего маленького, что он…
— Не Миронов ли это, легок на помине? — заметила Волгина, — за вами, вероятно? — Но нет, он не так звонит. Это кто-то чужой.
— Петр Ильич и не может быть; он будет ждать меня. Я сказала, что от вас пройду к нему.
Наташа отворила дверь.
— А! — тихо проговорила Волгина, и тень пробежала по ее лицу. — Играйте с Володею, Даша: я очень рада. Зачем вы думаете, что я считаю вас дурною девушкою?
Вошла Савелова.
* * *
Беленькое, розовое личико Савеловой было бледно, бледно, и не розовое, а желтовато-красное. Глаза ввалились. Видно было, что бедняжка мало спала в эту ночь и много плакала; и краска ее только краска волнения.
Волгина угадывала, о чем плакала она, и если бы она не была жалка, Волгина сказала бы ей: «Может быть, вы ошиблись? — Это не квартира Нивельзина. Вероятно, вы спешили К нему? — Если да, то прекрасно». Но жалость взяла верх. Если бы могла, Волгина возвратила бы своему голосу и взгляду ласковость, с которою проводила Дашу. Но она могла только не быть суровою.
Этого было довольно для Савеловой. Глаза, подернутые слезами, видят в сострадании сочувствие. Савелова бросилась на шею Волгиной и заплакала.
— Помогите мне!
— Я обязана. Я вмешалась в ваше дело, я должна не отступаться от него до конца. — Если бы Волгина могла давать своему голосу тот или другой тон по произволу, она сказала бы это с нежностью. Но все, что было в ее власти, было говорить искренне. — Перестаньте плакать. Вы не могли любить вашего мужа, потому что он не способен любить никого, кроме самого себя. Он один виноват в том, что вы полюбили другого. Никто из умных и честных людей не осудит вас за то, что вы не захотели оставаться обманщицею. Он сам покажет себя благородным человеком, когда увидит, что не может вредить вам. Он согласится на развод. Нивельзин безгранично любит вас. Мой муж очень долго говорил с ним и остался в восторге от него. Вся жизнь его будет посвящена вашему счастью. О чем же вы плачете? — Вас надобно оправдывать во всем; нельзя оправдать только в том, что вы плачете. — Савелова плакала.
— Перестаньте. Подумайте, какое впечатление произведут на Нивельзина ваши раскрасневшиеся глаза, ваше желтое лицо, если вы не перестанете плакать? — «Неужели ей так трудно было решиться? — подумает он. — О чем она столько горевала? Неужели она так мало любит меня?» — Скажите, вы мало любите его?
— Его? — Я, мало люблю? — воскликнула Савелова, и нежные слова с искренним энтузиазмом полились у нее.
