Довольно долго Нивельзин не видел, что он только начальник и содержатель своей жены. В свете было решено, что она любит мужа: иначе она не могла держать себя так безукоризненно. А он не имел любовницы: как же не владела его сердцем жена, притом же такая красавица? — конечно, она и владела бы сердцем мужа — если б у мужа было сердце.
Нивельзин не мог предполагать, что Савелов не способен любить. Может ли благородный гражданин быть бездушным эгоистом в частной жизни? — Нивельзин и теперь не понимал, каким образом это возможно. Он только видел, что в Савелове это так. Ему трудно было заметить это, потому что это было неимоверно.
Но убедившись, что Савелов не имеет ни искры теплого чувства к жене, он не мог не понять, что эта добрая и нежная женщина не совсем счастлива. В ней была потребность любви.
Нивельзин заметил, что слишком живо жалеет о ней. Он не был неопытный юноша, чтобы не рассмотреть, какое чувство скрывается под симпатиею к женщине, лицо которой казалось ему очень мило. Он не колебался: он не мог сохранить личной привязанности к человеку сухой души, но глубоко уважал в Савелове благородного государственного деятеля…
— Эх, вы! — перервал Волгин, покачал головою, размыслил и повторил с удвоенным чувством: — Эх, вы! — Связать бы вас с Рязанцевым по ноге да пустить по воде! — Он залился руладою в поощрение остроумию, с которым воспользовался поговоркою.
— Шутки не опровержения, — сказал Нивельзин, — факты за нас с Рязанцевым.
— Хорошо; не спорю; факты, — сказал Волгин, покачал головою и опять превратился в смирного слушателя.
Нивельзин не колебался. Он сказал Савелову, что решился не принимать никакого официального места. — «Прежде мне казалось, что вы не прочь служить, лишь бы с пользою для общества», — сказал Савелов. «Желал бы; но увидел, что не способен». — Савелов стал говорить, что когда двинется дело об освобождении крестьян, будут устроены консультативные комиссии, что их члены будут пользоваться полною независимостью. — Нивельзин отвечал, что не примет никакого назначения, и потерял интерес для Савелова.
— Вы не были у нас целую неделю, — сказала ему Савелова.
Он пересказал ей разговор, который имел с ее мужем в прошлый раз. — «Прежде мы с ним думали, что можем пригодиться друг другу. Теперь я нашел, что не могу ни быть полезен ему, ни получить пользы от него».
— Но он всегда будет дорожить вашею дружбою.
— Да; и я его дружбою. Но это не резон, чтобы я по-прежнему отнимал у него время.
— Если не хотите отнимать времени у него, то у меня отнимайте как можно больше. У меня его очень много.
Через несколько дней приехал Савелов и увез его к себе, говоря, что так велела жена.
Прошло еще несколько дней. Она увидела его в опере, призвала в ложу, осыпала его упреками за то, что он забывает ее, а она — она скучает без него. Она все еще думала только, что скучает без него. Он видел, что она любит его. Он мог бы давно видеть это, если бы не воображал, что она уже никого не полюбит. Она взяла с него слово, что завтра он обедает у них.
В тот вечер он очень много думал. Его голова стала гореть. Он написал ей. Он говорил ей в этом письме, что не должен больше видеть ее, и умолял ее написать ему хоть одно слово в утешение. — Поутру его голова несколько прояснилась; но было уже поздно: письмо, отданное слуге на рассвете горячечной ночи, было уже отнесено. — Он мучился совестью за свою слабость, за свой эгоизм, — и был рад, что уже не может поправить свое безрассудство.
Она отвечала. Она говорила, что его письмо удивило ее; что она не сердится; что она прощается с ним, — но не навсегда. Она просит его успокоиться. Они были дружны. Его экзальтация пройдет, и тогда они опять будут дружны.
Он отвечал. Она отвечала опять. Они стали переписываться. Если б его письма попали в руки ее мужа, они были бы лучшим оправданием ей. — Он умолял ее о свидании. Она говорила, что это безрассудно. Он покорился и хотел только хоть издали видеть ее: он стал снова бывать в обществе, где мог встретить ее. — Она просила его не делать и этого: они вовсе не должны видеть друг друга, даже и в обществе, пока его экзальтация пройдет. — Он покорился и этому. Она хвалила его послушание, благоразумие, утешала тем, что со временем они снова будут друзьями… Ее письма бывали иногда залиты слезами; но ее нежность всегда была тиха.
Он повиновался ее кроткой воле. Но силы его рассудка изнемогали. По временам безумные проекты овладевали его мыслями. То ему воображалось, что он мог бы послать вызов Савелову, и придумывал предлоги для ссоры. То ему мечталось, будто он говорит Савелову: — «Вы не можете любить никого; ваше великое сердце холодно ко всему, кроме великого, кроме желания заслужить славу, дав счастье народу. Я люблю ее. Жду от вас решимости, достойной вас. Скажите ей, что вы позволяете ей быть счастливою». — Он смеялся над этими фантазиями, но смеялся с ужасом: он чувствовал, что начинает терять власть над своими мыслями.
Никакие развлечения не были возможны для него. Он старался искать рассеяния в физической усталости. Он бродил из улицы в улицу, пока ноги подламывались. Тогда он мог спать.
Он услышал, что послезавтра будет большой бал во дворце.
«Она будет там, — стало думаться ему. — Она не заметила бы меня в толпе».
На другое утро ему думалось: «Я буду там говорить с нею. И муж ее будет там. Я подойду к нему. Я выпрошу у нее позволение бывать у них. Ее муж скажет: «Что ж это, вы совсем забываете нас? — Завтра мы будем ждать вас».
Он шел по Невскому. Далеко впереди, из Караванной, показалась ее карета, проехала сотню шагов и остановилась у модного магазина. Она вышла из кареты. Она не видела его: он был очень далеко.
Он опомнился только уже от того, что рука его взялась за холодную бронзовую ручку двери магазина. — «Идти или нет? — подумалось ему. — Идти. Всё равно я увиделся бы с нею так или иначе».
Она испугалась, увидев его. — «Одну минуту разговора, и я опять буду послушен вашей воле», — сказал он. — «Безумец! — Я думала, что вы уважаете меня». — «Вы боитесь? — сказал он с улыбкою. — Вы боитесь меня? Вы знаете, что вы не должны бояться меня». — Он улыбался, а на глазах у него были слезы. — «Я верю вам, Нивельзин, — сказала она. — Вы не только влюблены в меня, вы друг мне». — «Madame угодно будет пожаловать в комнату за магазином, чтобы примерять платье?» — скромно и ничего не понимая, сказала магазинщица.
Свидание длилось не одну минуту. Но мать, сестра могли бы быть свидетельницами его. Савелова сохраняла власть над собою. Нивельзин был покорен ее тихому напоминанию: «Милый Поль, я верила тебе, — будь же другом, достойным моего доверия».
Он умолял ее согласиться на второе свидание. Она была уверена и в себе и в нем. Она приехала на второе свидание без опасений. И на этот раз она не обманулась ни в себе, ни в Нивельзине.
Свиданья продолжались. Конечно, они не могли долго сохранить того совершенно идеального характера, какой имели вначале. Она привыкла больше и больше надеяться на себя и на повиновение Нивельзина. Она забывала осторожность. Она видела Нивельзина бледным, и тревожилась за него, и позволяла ему все более жгучие ласки.
«Я не виню тебя, милый Поль, — говорила она, когда, очнувшись от забвения, увидела себя его любовницею. — Я не хотела делать тебя моим любовником. Но ты счастлив, Поль; и я счастлива, что ты не будешь думать, что я мало люблю тебя. И не напрасно ли я мучила тебя, безрассудная? — Не теперь я погубила себя, если мой муж узнает, что мы виделись: я погубила себя первым же свиданьем».
* * *
Прошло уже три дня после того, как Волгин передал Нивельзину решение Савеловой. Погода была ясная. Волгина хотела воспользоваться ею, чтобы ехать искать дачу. Она послала взять карету. — Наташа, очень молоденькая девушка, титуловавшая себя горничною Лидии Васильевны, отправленная с этим поручением, вернулась и с гордостью объявила, что наняла карету полтинником дешевле, нежели думала Лидия Васильевна, и карета самая прекрасная, и лошади самые прекрасные.
Но Волгиной еще надобно было кончить дело, которым начала она заниматься, послав за каретою.
Она стояла в зале, у двух сдвинутых вместе и раскрытых ломберных столов. На столах лежали куски шелковой материи. В руках у Волгиной были ножницы. Она кроила платье. — Блондинка, одетая как барышня, но не барышня по своим слишком бойким манерам, следила, едва помня себя от восторга, за движениями ножниц.
— Если бы вы опоздали еще пять минут, вы уже не застали бы меня, — стала говорить Волгина, когда выкроила лиф и рукава и осталось только отрезать куски для юбки — работа, не требующая внимания: — Слышите, карета уже взята. Я не была бы виновата: я говорила Миронову, что буду ждать вас в двенадцатом часу.
— Все выбирала материю, Лидия Васильевна, — отвечала блондинка: — Денег-то немного, а хочется, чтобы материя была получше.
