В лодке, на дне что-то темное, грузное, шлепающееся по воде, и вы шарите его руками, — карась, крупный, темный карась, который, как шел в этой воде и встретил сеть, так и запутался в ней, понадеявшись порвать это препятствие из тонкой, незаметной сети. Приятно вытащить его; но не особенно приятно выпутывать из сети! Он крепко засел в нее своею головой, еще крепче закусил своей громадной пастью и вдобавок обвил ее вокруг своего толстого туловища, пока в силах бороться. А рядом с ним уже другой, третий, порою целая брачная компания. А лодка все бесшумно подвигается вперед, и под ногами у вас темные чавкающие рыбы, которые плавают тут же в челноке, хлещутся плавнями, щекотят ваши босые мокрые ноги и суются всюду, пока не выбьются из сил и не лягут бессильно набок.
Иной раз что-то страшно тянет вашу сеть, чуть не вырывая ее из ваших рук; кажется, попалась чудовищная рыба, как вдруг оглушительный крик, — и целый фонтан брызг у самой вашей лодки. Это запутавшаяся гагара, которую так и не вытащит старик, если не поспешит обрезать сети. Даже в жар бросит от этой неожиданности, сделается жутко вдруг от этого противного, жалобного крика. Так бы, кажется, и пришиб ее веслом; но старик относится к ней с опаской, словно это божество какое-то, сторожащее эти воды.
— Не надо трогать гагары: злая она и недобрая. — говорит он, и мы едем дальше.
А дальше прежняя история с жирными, толстыми карасями. Попадаются такие караси, которые весят фунтов восемь. С такими гигантами трудно даже справиться: они сильно тащат сеть еще в воде, глубоко с нею уходят под самую лодку, и только то, что они устали, запутавшись, позволяет с ними справиться.
— Тихонько, барин, потише вынимай карася, — шепчет старик, видя, как я едва не опрокидываю лодочку, вытаскивая сеть с карасями.
Сыро, холодно от нависшего тумана; руки уже закоченели, плохо слушаются, а карась идет все больше и больше к полуночи. Кажется, весь он вышел сегодня из камышей на прогулку по этому длинному озеру и гуляет по нему, наслаждается своим весельем. И мы не успеваем смотреть, не успеваем оглядеть свои сети: только что закончили конец, возвращаемся, как снова уже не видны поплавки: утонула от тяжести сеть с грузом. Карась как будто силой лезет в сети.
Раза два или три мы переполняли уж лодочку грузом, лодка глубоко садилась на воде, и тогда старик бережно, старательно направлял ее к берегу, у которого был его садок. Это было, как бы нарочно для него созданное, маленькое озерко, только отделенное узким, низким перешейком. Мы подъезжали к последнему и, даже не выходя из лодочки, выгружали, просто перебрасывая через него рыбу. Видно было только, как карась летел в воздухе, падал на воду и тут же скрывался в родной стихии.
— Как же мы словим их тут? — спросил я старика, когда мы выбросали первую лодку.
— А вот погоди, — отловимся, выспимся на солнышке и будем их неводить тут мережкой. Будет потеха с этим карасем, как мы вытащим его сразу в мережке маленькой. Один раз со старухой они и мережку у меня унесли, — такая была их прорва. И мы руками их долавливали, чтобы не попуститься, и рубахой.
— А бывает больше?
— Хо! — только ответил старик. — Бывает так, что не рад уж карасю, как он навалит на тебя в сети. Много его тут, недаром бьется птица, все ведь кормятся тут карасем. Сколько ест его выдра и рыба!
Так ночью, в тумане озера, мы ловили со стариком почти до самой полночи. Ночь спустилась такая сумрачная, невеселая. Плотный туман совсем закутывал и лес, и берега, так что не видно было даже ближайшего берега. Выгрузив в садок уже четвертую лодочку, мы отправились ловить на пятую, и я было уже призадумался, как будем мы таскать за версту жирных карасей, как вдруг что-то случилось.
Сначала как будто где-то дранина треснула, запела и замолкла. Старик мой выронил даже весло, — настолько неожиданно это было в мертвой тишине ночного воздуха.
— Дерево, лесина упала, — говорю я Савве, но тот молчит, словно застыл в лодке.
Как вдруг снова запела та же дранина. Старик мой встрепенулся, а у меня, казалось, пошевелились даже волосы.
Старик смотрит на меня вопросительно и шопотом говорит:
— Он пугает нас… Он тут живет… Ишь сердится, что мы явились в его место…
— Медведь? — спрашиваю я также шопотом.
Старик только кивает головой и берется за весло, говоря:
— Надо убираться!
— Может быть, пройдет, — замечаю я и явственно слышу, что зверь еще раз отдирает дранину, которая жалобно, жутко так звучит в тумане.
И вдруг рев, страшный рев раздается около, и что-то тяжелое упало в воду.
У меня сердце замерло, несмотря на то, что я — охотник. И от этого рева озеро как бы проснулось: из камышей повылезли гагары, заметались…
— Я говорю, сердится, — и старик взялся за весло, и мы тихонько, словно крадучись, поехали дальше от зверя.
Но только что мы отъехали, как зверь заслышал нас и бросился на берег. Раздалось бульканье, затрещал камыш: медведь поплыл…
— Греби, греби скорее, барин! — говорит мне дедушка, и мы изо всех сил работаем веслами, чтобы забраться подальше от этого опасного места.
Отъехав с версту, мы остановились, запыхавшись. Прислушиваемся. Как будто уж нет никого: стало попрежнему тихо.
— Отстал, — говорю я Савве.
Тот только пригрозил мне пальцем, чтобы я не шевелился.
Прислушиваемся еще с минуту и слышим на берегу тихие шаги медведя, которого выдает только порою вода, когда он проступается в глубокую яму.
— Подкрадывается собака! — прошептал старик, и еще тише прежнего берет весло, отъезжает дальше от берега на чистое плесо и снова приостанавливается, пуская свободно лодку.
Стоим тут еще несколько минут. Ни звука.
— Припал, караулит… Не воротиться ли нам в узкое место? — продолжает старик, и, словно желая перехитрить медведя, отъезжает еще дальше, становится у самых камышей и начинает делать шум, как будто мы выходим.
Зверь только этого и ждал: слышно, как он с шумом бросается с противоположного берега и плывет через озеро в узком его месте.
Старик отталкивается неслышным образом, и мы плывем к противоположному берегу. А зверь уже на том берегу идет уставший и сердито отфыркивается.
— Что, устал, собака ты мохнатая! Отвяжешься же когда-то? — смеется тихонько старик, снова останавливаясь у камышей.
А медведь, уж нисколько не стесняясь, шлепает по берегу, отыскивая, куда мы скрылись. И вдруг снова рев, оглушительный, страшный рев, который так и раскатился по лесу.
— Осерчал, — шепчет старик, — что не нашел нас на берегу… Так мы и вышли тебе, так и попались тебе в лапы, как оленята!
А медведь опять затих, словно прислушивается, соображает, куда мы скрылись… Затем опять поплыл в обратную сторону; слышно, как отпыхивается.
Я надумал сделать выстрел. Приподнимаю тихо винтовку, навожу в сторону зверя и спускаю курок.
Оглушительный выстрел, который сразу отдался в камышах, заговорил по лесу, рассыпавшись там мелкою дробью, и загудел, застонал где-то далеко-далеко.
— Что ты сделал? — говорит старик, — теперь он не отвяжется до самого утра! — И действительно, зверь не испугался, а как-то еще больше остервенился и стал преследовать нас упорнее. Теперь он открыто гонялся за нами, ломая на пути камыши и всякую лесину; открыто плыл через озеро с берега на берег; рявкал, ревел, драл мох своими лапами и снова бросался в воду, отыскивая лодку. Но мы тихонько скользили со стариком по озеру и держались так далеко камышей, насколько это было можно.
Теперь мы и не скрывались от него особенно. Старик громко ругался:
— Мохнатая скотина, собака лесная, ненасытная! Ишь человека пугать вздумал, — не заезжай на его озеро, не тут лови его рыбу! Хитер ты, а нет, хитрее тебя люди!
И медведь долго еще продолжал реветь, рявкать, плавать и пыхтеть, и я думал уже, что мы так протешимся сутки, как вдруг он отстал и сразу провалился куда-то, так что старик даже не заметил.
— Отстал, собачья голова, чучело мохнатое! Видно, наскучило плавать с берега на берег камышами!
Но торжествовать нам было еще рано. На другом конце озера громадное стадо гагар вдруг захлопало крыльями, зашлепало, загудело голосами. Раздались шум и плеск воды вместе с ясным ревом и пыхтением медведя.
Старик повернулся туда лицом и громко заругался:
— Ах, чтоб те разорвало! Ах, ты мохнатая скотина ненасытная! Ах дошлая собака! Ведь перехитрил, перехитрил! Слопает ведь, слопает собака!
И дед даже загреб в ту сторону, такая его брала досада.
— Что он делает, что он делает? — спросил я, видя, что случилось что-то особенное.
— Да ведь он в садок наш забрался, окаянный!.. Всех карасей приест, всех карасей!
И старик, не зная, что предпринять, сам взялся за мое ружье и ну палить в ту сторону, чтобы отбить хоть этим зверя.
Но медведь не унимался: он словно вымещал на бедных карасях злобу на нас и стремительно носился по озерку, чтобы взмутить там воду. Взмутил и сразу затих.
