- Да, но нам-то зачем это? - спросил я. - Ну, будда, ладно, пусть валяется в запаснике. А баржа мертвых зачем? Мы что - древний Египет, Нубия?
- Опять зачем? - Директор откинулся на спинку кресла и строго посмотрел на меня. - Нет, это ты брось. Это ты по-настоящему брось. А антирелигиозная пропаганда? Ее кто за нас вести будет - Пушкин? Мы должны ее вести - ты должен ее вести, научный сотрудник, понимаешь? Вот я еще ему книжку Ярославского дал - "Как живут и умирают боги". Заказал вырезать Озириса, Адониса и Мирту. Мы все это выставим в вводном отделе - языческие христы. А рядом - икона нерукотворного спаса. Это уж я принесу. Стоит у меня такая, я на ней опыты показывал. Чувствуешь, какая пропаганда? - И он хитро подмигнул мне. - А ты текстовочку напишешь получше, позабористее.
"Да в кого же он меня хочет превратить?" - подумал я и официально сказал:
- Да ведь это дело массовички, Митрофан Степанович, что я-то в этом понимаю?
Он скорбно посмотрел на меня, вздохнул и покачал головой.
- Ах, как это мы любим все валить на других, то есть так любим, так любим! Она массовичка, а ты научный работник, - прикрикнул он вдруг, - ты ей напишешь, а она твое писание до масс будет доводить, понял? Ну ладно, ты посиди, пожалуйста, одну минуточку тихо. Тут мне одну такую бумажку прислали... - Он вздохнул и покачал головой. - Кто там их только придумывает, не знаю. Сидит какая-нибудь штучка в перманенте и пишет, пишет. Сядь, пожалуйста, не ходи.
Было накурено и жарко. Я подошел к окну и распахнул его настежь, прямо в сирень. Потом взял графин и полил цветы на подоконнике, попробовал включить вентилятор - он не работал. Тогда я вспомнил, что он не работал и вчера и позавчера, и об - этом все говорили и никто ничего не делал, снял телефонную трубку и задумался, вспоминая номер.
- Нет, ты сядь! Сядь! - повторил директор. - В глазах мельтешит! Ну что, в отделе есть что нового?
Я усмехнулся. Что у меня могло быть нового? Да ровно ничего - черепки и камни. Вся "древнейшая история Казахстана" в старой экспозиции умещалась на одной стенке, от окна до окна. Три щита - одна витрина. Щиты были обычные наши щиты - фанера, обтянутая кумачом. На первом щите - зуб мамонта, похожий на окаменевшую губку, а под ним несколько кривых осколков (каменный век); на другом - узкий, как только-только что народившийся месяц, бронзовый серп и круглое зеркало на длинной ручке, кольца от уздечки да три ряда голубых и зеленых бус, на третьем - темно-синие изразцы, содранные московской комплексной экспедицией с какого-то знаменитого мавзолея, да склеенная из осколков белая миска с черной свастикой (феодализм). Витрина же была и того проще: в ней помещался, вырубленный кусок могилы - горшочек с просом" да кости, собачьи и человечьи. Их открыла и доставила нам лет пять тому назад сотрудница комплексной экспедиции. Сосуд был обгоревший, кривобокий, треснутый - с одной стороны совсем черный, с другой - кирпично-красный, ну, одним словом, такой, какой не жалко было сунуть даже и покойнику в могилу. Погребен в могиле был старик, и, наверно, очень дряхлый, скрипучий старик с ревматическими пальцами и съеденными зубами. И пес около его ног тоже был желтозубый и старый. Больше в могиле не нашли ничего - ни ножа, ни стрел, ни бус.
Но вот эта нищета и является, говорила москвичка самым ценным в погребении. Курганы вождей, могильные насыпи царей и ханов, погребальные холмы над знаменитыми воинами, убеждала она нас, хорошо известны науке и давно изучены. А эта бедная, заброшенная степная могилка отлично отражает рядовой быт кочевников VI века.
Горшок нравился и мне, но по совсем иным основаниям. Я смотрел на него и думал: ну что ж, горшок как горшок, таких сейчас сколько угодно у деревенских стариков. Сколько раз, наверно, со зла толкали его деду под нос, пнув по дороге его никчемного пса: "Пшел, окаянный! Что лезешь под ноги!" И вот дед умер, пса зарезали, горшок разбили (целый в могилу не кладут), и все это через тысячелетия утратило свое настоящее человеческое значение и стало научной ценностью и памятником. И не сохранилось в этом памятнике ни старости, ни бедности, ни человечества. Осталось одно: "Усуньское погребение VI века" - полутораметровый ящик под стеклом.
О том, какое значение для науки имеет это погребение, очень бойко рассказывала посетителям экскурсоводка моего отдела - молодая разбитная девчонка со звонким голосом и крутым хохолком цвета свежей сосновой стружки: "Подойдите, товарищи, поближе. Так! Всем видно? Всем! Отлично! Итак, переходим к древнейшей истории нашей республики. В этой витрине (девушка, отойдите так, чтобы и всем было видно!) вы видите погребальный инвентарь усуней VI века. Обратим внимание на те предметы, что находятся в могиле... Ну, прежде всего горшок. В нем находилось просо". И о просе: "А просо, товарищи, одна из древнейших земледельческих культур мира". Затем о собаке: "Около ног старика, как будто охраняя его, лежат кости собаки. Это не случайно, товарищи. Собака вывела человека в люди". И пошла, и пошла, и пошла... Об усунях, о саках, еще о чем-то. Голос у девчонки звонкий, вид восторженный, она машет руками, улыбается, поворачивается к посетителям, и вот уже побежал шепоток по рядам, ближние подвигаются еще ближе, дальние приподнимаются на цыпочках и стараются заглянуть в стеклянный ящик с серыми костями и красным черепком. Такая древность! Такая ценность! Такая редкость!
Так продолжалось с месяц, а потом экскурсоводку забрали в отдел реконструкции сельского хозяйства - и около моих щитов стало сразу пусто и скучно. В конце концов туда даже перестали сажать дежурную - перевели вниз, к семиреченским тиграм, а то у одного, самого страшного, обрезали усы. Попробовала было пойти к моим щитам заведующая культурно-массовым сектором, но с ней сразу же вышел грех. Кто-то из экскурсантов вдруг спросил:
"А какой урожай проса снимали с га древние усуни в VI веке?" Вопрос был не предусмотренный инструкцией, заведующая смешалась, вспомнила мои рассказы про мифическую египетскую пшеницу, которая якобы дает сам-сто, да и ляпнула: "Сто", а потом перепугалась еще больше и пояснила: "И отсюда выражение "сторицей". Скандал мог получиться грандиозный, с оргвыводами, объяснительными записками и прочими неприятностями. Дело-то в том, что как раз в это время знаменитый Чаганак Берсиев снял самый большой урожай проса в мире, и урожай этот, конечно, далеко-далеко не был сам-сто. Получилось, как тогда любили говорить, опошление подвига знатного просовода или и того хуже - клевета на советскую действительность. Заведующая, сообразив все, после экскурсии, полумертвая от страха, влетела в кабинет директора, рухнула в кресло и заплакала, забилась, захлюпала, закричала.
- Это все он, он, он! - орала она. - Все этот ваш чертов хранитель! Я знаю, он нарочно под руку рассказывает про египетскую пшеницу. Зачем он рассказывает? Что, у нас в Советском Союзе своей пшеницы нет? Но пусть он не думает, что это ему пройдет. Я знаю, куда пойти!
Пойти она никуда не пошла (успокоили, дали воды, высморкали и не пустили), но возненавидела меня с тех пор люто. После того как у меня не стало экскурсовода, я тихо сидел наверху и инвентаризировал. Но скоро и этому должен был прийти конец: кончались инвентарные карточки. И сейчас, сидя против директора и глядя, как он быстро пишет что-то, видимо, очень решительное, я сказал:
- Работать мне уже не над чем. Он поднял голову и недоверчиво взглянул на меня.
- Да ну, неужели правда все кончил? Вот молодец! А то говорят, забрался наш хранитель на хоры и что там делает - никто не знает, наверно, водку со столяром хлещет.
Водку со столяром мы, верно, "хлестали", но только не в музее, а по холодку в парке, на травке под сиренями.
- Что ж, - ответил я, - не будет карточек, верно, придется водку хлестать, только вот не по сезону она. Директор задумчиво поглядел в окно.
- Да, жарища, черт ее! В тени сорок! И как ее дед лопает, не понимаю. Я вот сейчас в рот взять не могу, а он выльет пол-литра в кружку от бачка, крутанет - и все одним духом до дна. И не закусывает, собака. Понюхает корочку - и все. А еще на задышку жалуется. Какая там у него задышка! Его еще лет на сто хватит. Это, брат, не мы с тобой!
Мы оба немного посмеялись.
- Что ж, старых верненских кровей мужичок, - сказал я, - он ее в этом соборе еще лет тридцать тому назад с попами хлестал. Бегал, рассказывает, на Пугасов мост за смирновской очищенной.
- Как ты сказал? Смирновской? - переспросил директор и остановился, прислушался. - Да, да, смирновская, смирновская! Верно, верно, была такая водка - помню! Шустовский коньяк, смирновская водка, папиросы "3ефир". - Он посидел, подумал, поулыбался чему-то своему и вдруг сказал: - Ну, с этим делом ладно, пусть... А вот другой дед на тебя в обиде. - Он кивнул головой на тетрадку. - И лодку не взял, и не с полным вниманием отнесся к его плану. Что ты ему насчет древнего горшка сказал? Сказал, что не надо, не поедем за ним?
