Не помню я что-то, чтобы в одиннадцатой палате когда-либо было так шумно и весело.
А вышли ребята из палаты, сразу смолкли и, как по команде, полезли в карманы за папиросами.
После вечернего обхода Сергей неожиданно спросил:
— Скажите, Егорыч, у человека есть судьба? Егорыч внимательно посмотрел на него.
— Как тебе сказать… Я не поп и не философ, но, по моему то есть разумению, у каждого человека должна быгь судьба. Своя. Единственная. Понимаешь? Есть вещи, которые существуют независимо от воли или устремлений человека, но в конечном счете они все равно не могут повернуть судьбу по-своему, бросить ее, как часто говорят, на произвол. Если, конечно, сам человек не откажется от борьбы.
— Да я не об этом… — недовольно поморщился Сергей.
— Об этом, не об этом, Сереженька, а собака как раз тут и зарыта. Если не принимать в расчет религиозную мистику, то словами "человек — хозяин своей судьбы" все сказано. Никто не говорит, что это легко. Трудно… и очень. Но если опуститься, потерять веру в жизнь — еще трудней.
Сергей не ответил. Егорыч понимал, что он мучительно искал ответ на вопрос о судьбе, далеко не праздный и не отвлеченный для него. "Судьба индейка", "судьба — черная мачеха" — все это старое и древнее, что употребляли люди, когда попадали в тяжелое положение, не подходило к Сергею. Он не роптал на свою судьбу. Он страдал. Страдал, как может страдать человек, лишенный способности все делать так, как он делал прежде. Возможно, спрашивая о судьбе, Сергей старался повеселее взглянуть на свое будущее, будущее человека, который хоть что-то сможет делать, чтобы не уйти из жизни и служить людям. Ведь он оказался таким, служа им, ограждая их от несчастья и гибели.
— Верить надо, сынок, — сказал Егорыч и замолчал.
Он нарочно замолчал, ожидая, что Сергей заговорит. Ведь Sto уже было неплохо — Сергей заговорил! Столько дней молчал и вдруг заговорил!
— Я не привык, чтобы за мной так… Даже кусок хлеба в рот и то… без помощи не обойдешься.
— А ты не торопись казнить себя. Люди все поймут. Люди… они хорошие.
— Да я нехорош…
В палате держалась тишина. Никто не решался помешать начавшемуся разговору, словно это был разговор о самом наиважнейшем в жизни, какого никто никогда не знал.
— Ты не обижайся, Сережа, на старика, — сказал Егорыч. — Я волк стреляный, слава богу, повидал на своем веку… и жизней и смертей всяких… И умных, и глупых, и нелепых. Каких только не приходилось видеть. Вот совсем недавно, то есть года три назад…
Егорыч медленно опустил голову на подушки и изменившимся, хриплым, словно простуженным, голосом повел рассказ:
— Шли мы втроем на Учур… Это в Якутии. Январь стоял. Лютый, шут его бери! Что называется, настоящий сибирский мороз. Кругом тайга… Как невеста в фате разнаряжена. Тронь дерево — и сугроб снега на голову свалится. По ночам волки воют. Да такую тоску нагоняют — и самому выть хочется. Пришли мы то есть к назначенному месту и того, за чем шли, не обнаружили. Решили искать. С пустыми-то руками кому охота возвращаться! Два дня плутали по тайге. От ближайшего поселения ушли километров на полтораста. Запас продуктов подходил к концу, и, посоветовавшись, решили идти назад. Тут, как назло, поднялась вьюга, и ночью волки спугнули наших оленей. То есть остались мы на своих двоих. Пошли пешком. День идем, другой, а вьюга и не думает переставать. На третий день вижу — заблудились… И вот тут-то началось. Был с нами парень один. Сильный, здоровый… Только мозги у него как-то не так стояли. Ну, то есть не то чтобы дурак, нет, не в том смысле говорю. Легкую жизнь любил. В ресторане покутить, женщинам голову заморочить, драку с пьяных глаз затеять… тут уж ловчее его и храбрее не сыскать. А пришлось туго — куда вся его храбрость подевалась. "Не пойду, кричит, — дальше, и все! Все равно погибать, так уж лучше сразу, не буду мучить себя. Подумаешь, герои! Погибнете, как мокрые курицы! Сядьте и ждите. Спохватятся, искать станут". А какие там из нас герои? Страшно-то нам тоже, как и ему, только виду не подаем. И умирать сложа руки не хочется. То есть пришлось бы, так в борьбе. Уговаривали мы его, стыдили, пробовали на себе тащить… Куда там! Сопротивляется… Что делать? Продовольствие на исходе, а идти бог весть сколько. Сидим и слушаем, как он нюни распускает. Плачет, клянет все подряд. И тайгу, и м. ороз, и тот день, когда к нам в группу пришел, и даже мать за то, что на свет родила. Сделали мы салазки, связали его, уложили и повезли. Орет благим матом, с салазок скатывается… то есть совсем сбесился! Хотя и в полном paccyi-ке. Оно конечно, ехать лучше, чем идти, но куда же совесть денешь? Здоров, как и мы, а… Чувствуем, не дойдем с ним до своих. Все погибнем. Решили уважить его просьбу — оставить, а сами искать дорогу. Сделали шалаш, отдали часть своих продуктов и пошли. Идем и дорогу метим, чтобы людей со свежими силами выслать. Четыре дня шли. На пятый нас подобрали охотники, обессилевших, полузамерзших, голодных. Через день по нашим зарубкам его нашли. Только поздно было. Замерз. Уснул то есть и замерз… Погиб чело-рек по своей же трусости. Испугался трудной дороги и вот тебе… был — и нет. Жалко, и зло берет! Как это можно на свою жизнь рукой махнуть! Нелепо!
Егорыч долго смотрел отсутствующим взглядом в потолок, потом, вздохнув, добавил:
— Может, и не надо было его одного оставлять? Но, с другой стороны, совсем ведь здоровый парень. А что же нам двоим?.. Сесть и тоже Лазаря петь, ждать своего конца?
— Ну и правильно сделали! — выкрикнул кто-то из "больных.
— Семейным был? — спросил другой.
— Нет, холостяк… Сережке вот нашему ровесник. В палате снова стало тихо.
— Так кого и с кем вы сравниваете? — спросил Сергей.
— А я, Сережа, никого и ни с кем не сравниваю. К слову пришлось то есть, вот и рассказал.
ИЗ ДНЕВНИКА ХИРУРГА Г. В. КУЗНЕЦОВА
8 июня. Что же с Петровым? Ампутировать ногу — самыЯ простой выход из положения, самый надежный и… самый непригодный.
А если неизбежный? Сколько недель, дней можно еще протянуть без операции? И не станет ли любой отсроченный день роковым? С гангреной не шутят. Да какие тут шутки. Выть хочется. Так что же… ампутировать? А если есть хоть один шанс из ста спасти ноги? Но где он, этот единственный шанс? В ожидании или незамедлительном действии? Его не видно. Только одни благие намерения. Я слишком привязался к больному, теряю чувство реального. Это может повредить ему. У хирурга не должно чувство брать верх над здравым, четким рассудком. Сложную задачу задал ты, Серега.
8 июня. Все признаки начинающейся гангрены налицо… "Доктор, — сказал Сергей, — опять хирургическая пила нужна?" — и к стенке лицом отвернулся.
Серега! Милый ты мой человек! Не надо на меня смотреть так…
9 июня. "Хватит его мучить этими бесконечными рентгеневскими снимками, — сказала Таня. — Пора посмотреть правде в глаза. Жизнь Сергея снова в опасности. Не утешайте. Я все знаю. Ампутируйте. Мы готовы", — и заплакала. Как ребенок. Беспомощно и горько.
11 июня. С чего ж начать? Как мальчишке, хочется бегать и прыгать. На последнем рентгеновском снимке отчетливо видно — кость хорошая. Будешь ходить, Сергей! Только потерпи. И не пугайся длинного пути к выздоровлению. Оио наступит. Непременно наступит!
Войдя как-то в палату, Григорий Васильевич спросил; — Сергей, тебе разве не хочется побывать на улице? И, не дожидаясь ответа, позвал Таню. Через минуту, уложенный в больничную коляску, Сергей выезжал на улицу.
Впервые за время болезни.
Впервые за свою жизнь — беспомощным, уложенным в коляску, как ребенок.
Сергей не заметил, как распахнулась последняя дверь и он очутился на улице. Яркий свет ослепил глаза, в нос ударила струя свежего воздуха, в голове закружилось, и, не помня себя, Сергей закричал:
— Небо! Смотри, Таня, небо! И облака! — Хотел еще что-то крикнуть, но посмотрел на жену и смолк.
Таня улыбалась, и по лицу ее бежали непрошеные слезы.
— Перестань! — шикнул Кузнецов.
— Они сами… честное слово, сами… — оправдывалась Таня.
А Сергей удивленными глазами разглядывал небо, деревья, скамейки с сидящими на них людьми, будто попал на другую планету и видел все впервые. Перед ним, словно перед ребенком, раскрывался огромный мир, в котором бурлила жизнь, плыла фантастическими очертаниями облаков, шелестела зеленой листвой деревьев, звенела, гудела, шуршала и кричала на разные голоса. Жизнь, которая ничем не напоминала о своей другой стороне, той, в которой были кровь и разочарования, боль и смерть.
Сергей потянулся сорвать лист акации и тут же замер: "Чем же я сорву-то?"
И сразу померкли минуту назад радовавшие его краски. Сергей неотрывно смотрел на солнце, не жмуря глаз, не ощущая боли в них, и не мог отвязаться от назойливого вопроса: "Где я слышал, что солнце черное? Я не верил этому. Считал игрой слов. Только не совсем оно черное, оно кроваво-черное и злое…"
