Он смотрел на жену, ища в ее глазах поддержки, а она сидела маленькая, щуплая, с заострившимся носиком, глубоко запавшими глазами и казалась девочкой-школьницей, которую незаслуженно и горько обидели. Сергей внимательно всматривался в лицо жены, неожиданно открывая в нем что-то новое. Таня вдруг переставала казаться обиженной школьницей и становилась взрослой женщиной с какой-то ободряющей внутренней силой. И тогда опять отступало отчаяние, давая место новым надеждам и новым планам.
В начале августа серьезно ухудшилось состояние Егоры-ча. Старик бодрился, скрывал, что ему тяжело, но с каждым днем, и это было видно, маскировать свой недуг ему становилось все трудней и трудней. Реже звучал его раскатистый смех, день ото дня тускнел блеск еще недавно искрившихся глаз, и шутки, что щедро отпускались по различным поводам монотонной больничной жизни, уже почти не слышались в одиннадцатой палате.
Григорий Васильевич подбадривал больного, но у самого, когда уходил из палаты, хмурились брови в озабоченной складке, беспомощно обвисали плечи.
— Что с Егорычем, Григорий Васильевич? — шепнул ему на ухо Сергей. Он почти не спит, мучается. Разве вы не видите?
— Ничего, Сережа, ничего… спасибо, я вижу, — грустно ответил ему Кузнецов.
— Егорыч, так нечестно, — шутливо сказал однажды Сергей. — Я собираюсь на ноги подниматься, хотел с вами по свежему воздуху погулять, а вы…
— Вот отпустит меня эта зараза, Сережа, явимся в ходячее общество, как вновь нарожденные! Человеку без воли никак нельзя. Каким бы ни был высоким потолок, он давит, душно под ним. Иной раз рубаху хочется рвануть на груди да на небо посмотреть, деревья послушать. — Егорыч помолчал, долго смотрел отсутствующим взглядом в потолок, потом глухо добавил: — На улицу мы с тобой, Сережа, выйдем. Обязательно выйдем.
Спокойную, неторопливую санитарку тетю Клаву будто подменил кто.
— Доктор, доктор! — закричала она во весь голос. — Сережка встал! Метнулась к ординаторской и, столкнувшись нос к носу с Кузнецовым, вцепилась в халат. — Поднялся на ноги Сергей-то! Господи, да скорей же вы! Встал ведь, родимый!
Сергей, перепоясанный через грудь бинтами, босой, в синих трусах, стоял около койки, бледный, худой, и открыто, по-детски, улыбался. Рядом с ним, придерживая его за спину, стояла Таня. У раскрытых дверей толпились больные, дежурные сестры, няни, врачи, смотрели и не верили своим глазам: человек восстал из мертвых. Егорыч, морщась от боли, сидел на постели и приговаривал:
— Молодец! Аи да Сережка! Аи да герой! Орел парень! Так держать!
А у "орла" кружилась голова, черными пятнами застилало глаза, подкашивались ноги, и крепкий деревянный пол норовил ускользнуть из-под него, словно качающийся на волнах утлый плотишко.
В тот день Сергей дважды поднимался на ноги. Во второй раз, простояв минуту, попытался шагнуть. Дернул ногой, намереваясь выбросить ее вперед, зашатался и беспомощно упал на постель.
— Черт возьми! — выругался он. — Ходить разучился! Ноги как каменные стали… слушаться не хотят. — Он посмотрел на Таню и, словно оправдываясь за свое неумение ходить, виновато заговорил: — Равновесие трудно держать, качает во все стороны. Хочешь руку выбросить и… А нога нисколько не болит! Не веришь? Придержи немного, я пойду…
— Не надо, Сережа, я верю. Но ты устал. Хватит на сегодня.
А ночью Сергей и Егорыч опять не сомкнули глаз. Да середины ночи в окно заглядывала луна, заливала палату голубоватым светом, и больным казалось, что она напоминает о чем-то давнем, недосягаемо далеком. Душевная боль сливалась с физической и становилась нестерпимой. У Сергея ныла натруженная нога; обливаясь потом, он метался по постели. А Егорыч часто глотал порошки, не испытывая облегчения.
Под утро Сергей задремал. Но тут же был разбужен громким вскриком. В палате горел свет, около мечущегося в бреду Ивана Егоровича суетились дежурная сестра и врач.
— Звони Кузнецову, — услышал Сергей, — Готовь операционную.
На рассвете Ларина оперировали. Григорий Васильевич на расспросы Сергея и Тани нехотя ответил, что операция длилась двадцать минут и все безрезультатно. Егорыча перевели… Е другую палату.
Таня бросилась к двери, но Кузнецов удержал, ее:
— Не надо, он без сознания.
— Как же так, Григорий Васильевич? — волнуясь, проговорил Сергей.
— Вот так, Сережа, мы тоже не боги, черт возьми!
Неожиданно Сергей открыл, что дни не так уж длинны, как они ему казались некоторое время назад. С утра к нему приходил врач-массажист, разрабатывал застоявшиеся суставы ног, потом несколько минут Сергей стоял, с каждым разом все больше убеждаясь, что под ним довольно твердая опора, на которую можно надеяться. Затем Таня перевязывала его полотенцами, делая некое подобие шлеи, бралась за нее, и эй делал три шага к пустующей койке Егорыча. Садился, отдыхал — и снова три шага назад. Каждый шаг — это опаляющая все тело боль. От нее рябит в глазах, бегут невольные слезы и назойливо стучит молоточек в голове: "Еще шаг, еще, еще…"
Сергей падал в изнеможении на койку, закрывал глаза, облизывая в кровь искусанные губы, твердил: "Одну минутку, только одну минутку отдохну…" Вновь вставал и, превозмогая боль, делал мучительно трудных три шага. Так весь день. К вечеру этих шагов насчитывалось не так уж много — около ста двадцати. Сергей вспоминал, что вчера их было вдвое меньше, и радовался: значит, завтра их будет около трехсот. Ждал этого завтра, коротая душные летние ночи в болезненном полузабытьи, в жадном нетерпении деятельности, борьбы. Тосковал по Егорычу, к которому его не пускали.
После операции, которая закончилась, не успев начаться из-за очевидной бесполезности хирургического вмешательства, Егорыч почти не приходил в сознание. В редкие минуты, когда к нему возвращалось сознание, он неизменно поворачивал голову к сестре-сиделке и слабым голосом говорил:
— Ничего, сестричка, мы еще повоюем…
Отворачивался к окну и пристально всматривался в зеленеющие деревья, просторное голубое небо. И хлестала старого геолога зелеными ветвями по глазам тайга. И бередила душу надсадным зовом:
"Зачем ушел от меня, Иван? Приди, залечу твою рану".
Дал бы кто Егорычу крылья, сбросил бы он опостылевший больничный халат, зажал бы свою неугомонную рану и ринулся бы в омут тайги. Но где они, эти крылья? Жизнь подрубила их.
Зимой навещали друзья. До сих пор лежит в больничной тумбочке привезенная ими кедровая ветка. Бывало, долгой бессонной ночью достанет ее Егорыч, прижмет к щеке — и зашумит, застонет тайга в гнетущей тишине палаты, и забасят голоса друзей-геологов:
"А помнишь, Иван, как в Уссурийской?.. А помнишь, как на Камчатке?.. А помнишь?.."
Все помнит Иван.
И гордую радость новых открытий, и ласкающее тепло таежного костра, и хилые плоты на свирепых горных речках, и шестидесятиградусные морозы, и огненные кольца лесных пожаров…
Все помнит Иван.
Одного не может понять. Неужели его, победившего сотни смертей, перешагнувшего уйму невзгод, скрутит нелепая болезнь? Неужели посмеет?
В один из моментов Егорыч попросил позвать к нему Кузнецова. Врач вошел, сел на стул.
— Как самочувствие, Иван Егорович?
— Мы не дети, доктор! К чему играть в прятки? Сколько мне осталось жить?
— Егорыч…
— Знаю, мало! — перебил Ларин. — Я о другом хочу говорить. — Егорыч помолчал, потом заговорил отрывисто: — Я слышал о всяких пересадках… Не специалист, не знаю. Говорят, пробуют и на людях. Моя песенка спета. Вы знаете это лучше, чем я. У меня крепкие, здоровые руки. Группа крови у меня и у него одна и та же. Вы понимаете, о ком я говорю. Рискните, доктор! Я согласен. — Егорыч посмотрел на свои руки и опять заторопился: — Я дам письменное согласие. Вот оно. Сережа молод, ему надо жить. А мои дни сочтены… Риск стоит того… Если не получится пересадка, ему это ничем не грозит. В случае же удачи… Прошу вас, Григорий Васильевич!.. Это — мое последнее желание…
— Егорыч, дорогой вы мой! — взволнованно заговорил Кузнецов. — Я — я понимаю ваши чувства. Но, к сожалению, существует в медицине такая вещь, как тканевая несовместимость. Так называемый барьер… Если бы я даже смог пересадить ваши руки Петрову, они не приживутся. Наука на пути к таким операциям, но еще не дошла.
— Не думайте только, что это минутный порыв или еще там… — сказал Егорыч. — Нет. Я долго думал, прежде чем решился… когда понял, надеяться мне больше не на что. Тешил себя мыслью, что хоть руки мои… А вы мне про барьер… Эх, да сколько их, этих барьеров, на пути человека! Вот они, руки, берите их, отдайте другому! Может быть, завтра или… они уже никому не будут нужны. Никому…
