пытавшиеся понять, что же такое крылось за неясными образами, нарисованными двумя сёстрами, отнюдь не желали вглядываться в картины Мирослава и искать в них потайные порывы души художника. Люди не задерживали долгого взгляда на его рисунках, которые казались им простыми и незамысловатыми. Всё, что нарисовал Мирослав Корнев, не било в глаза яркими красками или вычурными образами. Все его картины могли бы взбудоражить душу ценителя живого и естественного, но в суетливой столице России таких людей осталось очень мало. Здесь все привыкли к другим художествам, вроде тех, что висели напротив. О чём ему прямо и сообщили две сестрички, подошедшие ближе:
– Ой, ну мы так рисовали только в юношестве, – сморщила носик одна.
– Да, вроде вы взрослый мужчина, а рисуете с детской наивностью, – добавила другая. – Вон, поглядите на наши работы – поймёте, как рисовать надо.
Мирослав не стал им ничего отвечать; горький комок засел у него в горле. Его снова грызла обида, что его творения не оценили по достоинству, да ещё и взялись его поучать, «как надо» – и кто! Две девчонки, каждая лет на десять, а то и больше, моложе его!
Конечно, можно было обмануть себя, сказав: «Да у них же ещё ветер в голове, что они понимают в искусстве?», но реакция остальных посетителей не давала покоя Мирославу. Они не смотрели и не желали всматриваться в его картины, зато наперебой хвалили двух девиц, с высокомерием глядевших на конкурента, посмевшего разделить с ними выставочный зал.
Андрей снова пытался что-то доказать кузену, опять говорил про несовременность его картин, про новые течения в живописи… Мирослав не слушал и не желал слышать ни слова. Его сердце снова, как и в день вручения премии, разбилось на тысячи осколков. Несостоявшийся писатель и художник почувствовал себя растоптанным и раздавленным; накатила утренняя усталость. Он чихнул, не удержавшись, и по всему залу тут же пополз шёпот – пополз чёрной змеёй осуждения его уже не только как художника, но и как человека.
– Нет, мало того, что нарисовал что-то совсем уж простое, деревенское, так ещё и пришёл нас всех сюда заражать, – Мирослав не знал, слышал ли он эти слова наяву или в воспалившемся от болезни воображении. В голове его помутилось; яркие краски картин двух сестёр больно ударили по глазам, вызывая тошноту. Мирослав почувствовал, что он словно проваливается в пропасть, и в этот страшный миг он без сил упал на пол…
– «Скорую»! – крикнул кто-то, но это слово едва не потонуло в поднявшемся ропоте. Многие уже в открытую и не стесняясь возмущались, кто-то торопился покинуть музей, другие отошли подальше от упавшего художника. Андрей тоже опасливо попятился, боясь заразиться, но всё же достал смартфон и вызвал бригаду санитаров…
***
Свет, яркий свет мешал ему уснуть, раствориться во мраке, который обещал забытьё и избавление от страданий мечущейся души. Этот свет бил изнутри, накатывал волнами, и Мирослав лишь благодаря ему не скатывался в пучину небытия. Он понимал, что если свет исчезнет, то жизнь оборвётся. Но тут же приходили тёмные мысли, пауками свивавшие свои паутины в мозгу: «А стоит ли жить в этом жестоком мире, не принимающем одиночек?». И только вспышки света придавали сил Мирославу, чтобы разрубить эти ловчие сети смерти…
Внутренняя борьба не затихала в нём ни на мгновение; только воспоминание о Веронике и надежда на то, что он может стать певцом, давали ему сил держаться и не сдаваться. Мирослав не давал тьме подступиться, сражаясь с болезнью, преодолевая её, словно легкоатлет, прыгающий в высоту или через высокий барьер.
И только благодаря тому, что Мирослав не сдался, тьма вынужденно отступила, а яркий свет словно наполнил всё его тело. Корнев открыл глаза и увидел обычную больничную палату, где он лежал.
– Пациент очнулся, – произнесли где-то сбоку. Мирослав осторожно повернул голову, опасаясь, что боль вот-вот вернётся, но нет – движение далось легко. Перед глазами выздоравливающего предстало лицо санитара – обычное овальное лицо, часть которого скрывала белая маска.
Неожиданно в голове роем завихрились мысли, внутренний голос зашептал Мирославу: «Маски… сорви маски, увидишь истинную суть… увидишь… поймёшь».
Рука против воли потянулась к санитару, чтобы заглянуть под маску, но тот опасливо попятился и произнёс:
– Лежите, больной, вам ещё нельзя вставать.
Мирослав опустил руку обратно. «Что это на меня нашло?» – озадачился он.
Тем временем в палату вошли два врача, тоже в масках, и снова в голове Мирослава возник шёпот: «Увидишь, что под маской… Истинную суть…». Корнев со стоном замотал головой, прогоняя прочь наваждение.
– Больной, что с вами? Вам плохо? – участливо спросил один из врачей.
– Голова… – с трудом промолвил Мирослав. Он едва узнал собственный голос, ставший охрипшим и слабым. И тут же апатия и тьма снова попытались завладеть его разумом, их шёпот отличался от предыдущего, но тоже давил на сознание: «Не станешь певцом… нет у тебя теперь голоса». Корнев снова застонал, пытаясь справиться с собственным бессилием, но едва ему это удалось, как вернулся иной шёпот, более навязчивый: «Сорви маски, сорви, сорви! Узнай то, что скрыто!». Мирославу казалось, что безумие овладевает им. Он в отчаянии закрыл глаза, надеясь снова увидеть внутренний свет. Но на сей раз он не ощутил ничего, кроме тьмы – и безликих голосов в ней, шепчущих, зовущих, не дающих покоя…
– Вам нужно отдохнуть, – раздалось откуда-то, вроде рядом, но в то же время – словно из далёкого мира. Мирослав почувствовал, что в него что-то вкалывают, попытался было сопротивляться, но шепчущие голоса не отпускали его, не давали возможности пошевелиться. И только один из этих голосов, принадлежащий разуму, произнёс успокаивающее: «Лежи, это всего лишь снотворное. Тебе станет легче».
…Спустя минуту Мирослав погрузился в спасительный сон.
***
С каждым следующим пробуждением он чувствовал себя всё лучше. Постепенно проходили головная боль, вялость, тошнота. Мирослав уже почти не чихал, и вскоре уже свободно ходил по палате, а затем и по больничному коридору. Не тревожили его больше и навязчивые голоса в голове, хотя Корнев не раз возвращался мыслями к тому, что он слышал в их пугающем шёпоте, пытаясь понять, что бы это значило. Но разгадка пока не приходила, и Мирослав махнул рукой, сосредоточившись на том, чтобы выздороветь.
Постепенно крепчал и его голос, он вскоре снова смог нормально разговаривать, а в день выписки даже запел, чем немало удивил врачей и пациентов. Мирослав всеми силами гнал прочь от себя болезнь и мрачные мысли, он старался не вспоминать свои неудачи. Его пение оценили все, сказав, что у него прекрасный голос, попутно заметив, что раз пациент поёт, то он уже точно выздоровел. То, что никто не стал критиковать его вокальные данные, обнадёживало
