отзывается резкой болью. В ушах стучит кровь, в голове эхом отражаются удары моего сердца. Привалившись к машине, открываю дверь. Хватаю телефон. Набираю номер. Дрожащими пальцами никак не могу попасть в нужные кнопки. Делаю еще одну попытку. На этот раз удалось. Щелчок — и я слышу голос дежурного.
— Пожалуйста, помогите, — говорю я из последних сил. — Моему папе плохо.
Со мной долго говорят по телефону, объясняют, как облегчить папино состояние. Я иду обратно через поле, прижимая трубку к уху. Меня заверяют, что скорая вот-вот приедет. Я слежу за тем, чтобы папа лежал прямо и спокойно. Стараюсь согреть его. Потом вижу мигающие огни скорой. Когда я добираюсь до нее, врачи уже открывают задние двери. От бега я запыхалась так, что не могу говорить, поэтому просто указываю пальцем туда, где лежит папа. Врачей трое: двое несут носилки, третий задает мне вопросы.
Я что-то отвечаю ему, но совершенно не понимаю, что говорю. И тяну доктора за рукав, чтобы он двигался быстрее. Папа все еще лежит с открытыми глазами. Его взваливают на носилки и несут обратно к машине. Загружают внутрь. Тот, кто задавал вопросы, не дает мне залезть туда следом.
— Кто-нибудь приедет за тобой?
Я качаю головой.
— Вы не можете меня здесь оставить.
Ни за что не отпущу папину руку.
И им приходится взять меня с собой. Я крепко сжимаю папину ладонь. Он шарит глазами по машине. Мне хочется сказать ему, что все будет хорошо, но я не могу.
Папу поддерживают в сидячем положении. Один из врачей колет что-то ему в руку. Игла сразу попадает в вену. Затем папе надевают маску, и тогда его лицо постепенно начинает розоветь. Врач продолжает задавать мне вопросы, но я не отвечаю ни на один.
— Что происходит? — спрашиваю я.
Он говорит мне что-то про монитор и сигналы на нем. Я ничего не понимаю. Папины пальцы становятся немного теплее. И я стараюсь думать только об этом.
Скорая выезжает на кольцевую дорогу и наконец может разогнаться. Включается сирена. Сквозь затемненные стекла я смотрю на поле, над которым все еще кружат лебеди. Кажется, что они существуют где-то в параллельном мире. Машины перестраиваются, чтобы пропустить нас вперед. Я замечаю удивленные взгляды людей, которые следят за нами через окна машин. Они все тоже кажутся какими-то нереальными.
Скорая резко сворачивает. Я закрываю глаза: меня начинает тошнить. Но вот машина снижает скорость, немного подпрыгивает, проезжая через «лежачего полицейского», и все приборы и инструменты внутри звенят. Двери резко открываются. Снаружи — целая команда медиков. Они нас уже ждут. Папу на каталке завозят в больницу через широкие двери. Никто не объясняет мне, что происходит.
Мы оказываемся в просторном открытом помещении. Тут еще больше людей. Кто-то в белой форме, другие — в голубой, некоторые — в зеленой. Папе в руку еще что-то втыкают. Все говорят одновременно. Я пытаюсь не выпускать его руку, но какая-то женщина в белом крепко берет меня за плечи.
— Успокойся, — повторяет она мне снова и снова. — С ним все будет хорошо.
Папа уже не так крепко сжимает мне пальцы. Я пытаюсь стряхнуть с себя руки этой женщины, но она поворачивает меня к себе и заставляет посмотреть ей в глаза.
— Твой папа должен остаться здесь, — говорит она. — А тебе нужно пойти со мной.
Она ведет меня в пустую комнату и усаживает на темно-синий диван. Передо мной — низкий столик, на нем — телефон. В воздухе висит запах антисептика. Женщина дает мне стакан с оранжевой жидкостью и ждет, пока я снова не посмотрю ей в глаза. Теперь я понимаю, что это медсестра. Она улыбается мне, обнимает меня за плечи одной рукой и старается приободрить, но я просто не хочу здесь находиться. Сейчас я хочу быть только с папой.
— Сделай хоть глоток, — мягко говорит она, кивком указывая на оранжевую жидкость.
Она чересчур оранжевая и слишком сладкая.
Потом медсестра начинает рассказывать про папу, говорит, что скоро его стабилизируют. Она объясняет все в подробностях, произносит много непонятных слов.
— Мы позвонили твоей маме, — говорит она. — Она скоро приедет.
— А как вы узнали ее номер?
Она удивленно моргает.
— Ты сама нам сказала.
Не помню, чтобы я хоть что-то ей говорила. Медсестра объясняет, что за иглы втыкали папе в руку, что происходило в машине скорой помощи, но я никак не могу сосредоточиться, чтобы понять ее слова. Не знаю, как долго она так со мной разговаривала, но кажется, будто не прошло и минуты, как в комнате вдруг оказались мама и Джек, и вот они уже обнимают меня. Потом оглушают вопросами. Мама тут же начинает плакать, но я сейчас плакать не могу. Почему-то не получается.
Доктор выводит маму из комнаты, чтобы поговорить с ней о папе. Я прижимаюсь к брату. В нормальном состоянии я так не поступаю, но я настолько утомлена… И он не отодвигается. Кажется, пытается сдержать слезы, и это вообще удивительно. Не помню, когда я в последний раз видела, чтобы Джек плакал. И говорит он тихим и очень высоким голосом:
— Я бы совсем растерялся. Ну, сегодня, если бы все это случилось при мне.
Я закрываю глаза. Хорошо бы уснуть, но я знаю, что не получится. Мне хочется, чтобы все это куда-нибудь исчезло, хочется представить, что я снова дома и лежу на кровати тем холодным утром перед появлением лебедей. За дверью мама о чем-то переговаривается с доктором. В глубине души мне совершенно не хочется знать, о чем они говорят. Но Джек напряженно прислушивается. Я фокусирую внимание на тошнотворно сладком запахе оранжевой жидкости, на том, как мои пальцы сжимают мягкий пластик стаканчика.
Мама заходит в комнату с чашками чая. Пить я не хочу, но приятно держать в руках что-то теплое. А еще приятно избавиться от этого сладковатого запаха.
— Теперь нужно просто ждать, — говорит она. — Его пытаются стабилизировать.
Мамины глаза покраснели и опухли, и говорит она почти шепотом.
— С ним все будет хорошо? — спрашиваю я.
И отодвигаюсь от Джека, чтобы посмотреть на маму.
Она быстро кивает:
— Конечно.
Но я не слышу уверенности в ее голосе.
Мы ждем там несколько часов. По крайней мере, так мне кажется. У нас быстро заканчиваются темы для разговора, и мы просто молча сидим рядом. У меня из
