что?
– Даже это – знак, что мир злоупотребляет такими, как я. Не знать разницы между Озером Божьим и Озером Огненным – как так вышло?
– Не уверен, что это недопонимание – симптом общественного неуспеха. У тебя озера перепутались.
– Но это симптом. Мы с вами читали одни и те же книжки и слушали одни и те же проповеди, а смысл из них извлекли разный. Это должно быть свидетельством какой-то серьезной проблемы, верно? То есть, меня не следовало бы оставлять жить с остальным обществом. Столько дней бывало, когда я смотрел на все это и хотел, чтобы оно стерлось, чтоб сгорело оно.
– Похоже, с тобой случилось что-то радикализирующее, сынок. Тебя в детстве били – или что-нибудь такое?
– Нет, сэр.
– Увидел что-то ужасное, что тебя изменило?
– Помните другого парня с нами в машине в тот день?
– Нет, не могу сказать, что припоминаю.
– Не помните? В нашем городке такой пацан – невидаль. Наполовину вьетнамец. Дон Бань. Помните такого пацана?
– Извини, нет. Он твой друг?
– Он уже умер.
– Мне жаль это слышать.
– Его застрелили.
– Он был солдатом?
– Нет. Прямо у него на заднем дворе.
– Прости, сынок. Это слишком рано. Мне очень жаль, правда.
– Я не говорю, что это был для меня какой-то радикализирующий миг. У меня такое чувство, что и до этого у меня водились довольно апокалиптические мысли.
– У большинства молодежи так.
– Я пытался объяснить эти мысли людям, но они пугаются. Не понимают. Или делают вид, будто не понимают.
– Ну-ка, ну-ка.
– Короче, каждый день примерно по полдня я среди людей в городе и представляю, как рукой обмахиваю весь город, стираю его начисто. Как будто это модель, построенная на ломберном столике, и можно просто смахнуть все на пол. Так?
– Так.
– Хотите еще послушать?
– Конечно.
– Иду по какой-нибудь людной улице – и начинаю закипать внутри, и рисую себе, как я всех этих людей раздвигаю, словно Моисей Красное море. Знаете, люди исчезают, здания растворяются, и когда все сделано, остается это пустое пространство, и в нем спокойнее, и нет всех этих людей и их грязных мыслей, идиотской болтовни и мнений. И такое видение на самом деле внушает мне покой. Когда я представляю пейзаж голым, свободным от всякого человеческого шума и мерзости, мне удается расслабиться.
– Может, тебе стоит жить в деревне.
– Не смешно. То есть, это не решение. Мне просто хотелось бы лучше функционировать в комнатах, в зданиях, в очереди в гастрономе. И иногда получается. Но порой это меня так, блядь, напрягает. Нужно вырваться, немного поездить, добраться как можно скорее до океана.
– Сынок, я понял, что не знаю, как тебя зовут.
– Томас.
– Томас, все, что ты говоришь, – не беспрецедентно. Есть и другие, как ты. Миллионы мужчин, как ты. Сколько-то женщин в придачу. И я думаю, это результат того, что ты подготовлен к жизни, какой не существует. Тебя создали для иного мира. Как хищник без добычи.
– Так чего не найти нам место?
– То есть?
– Найти нам место.
– Кто должен?
– Вы, правительство. Вам лучше всех должно быть известно, что нам нужен план. Вы должны были послать нас куда-нибудь и дать нам задание.
– Но не на войну.
– Нет. Наверное.
– Так что тогда?
– Может, канал рыть.
– Ты хочешь рыть канал?
– Не знаю.
– Нет, у меня не сложилось впечатление, что хочешь.
– Но вам нужно приложить эту энергию к делу. Она во мне копится – и копится в миллионах таких, как я. Я себя чувствую как надо, только когда я еду в машине или, бывает, когда дерусь.
– Так ты боксом занимаешься?
– Нет.
– О. Дай мне на руки твои посмотреть.
– Сейчас они раскурочены.
– Это уж точно. Сынок, ты с кем дерешься?
– Не знаю. С людьми.
– Выигрываешь?
– Что выигрываю?
– Эти драки.
– Нет. Скорее нет.
– Томас, ты же сам знаешь, что мы не можем собрать всех смятенных молодых людей и послать их в какую-нибудь даль. Если б я даже согласился с тобой, а я с тобой согласен – хотя бы отчасти. То есть, именно поэтому столько солдат остается в армии и почему столько заключенных в итоге возвращается в тюрьму. Не по нутру им приличное общество. Им скучно, и они себя ощущают в клетке.
– Но тут нет зримого плана, сэр.
– Какого плана?
– Любого плана. То есть, разве вся Австралия не для этого была? Некая колония заключенных. Такое мы б могли устроить на Луне. Мне вообще хотелось бы съебаться с этой планеты и отправиться на следующую, но этого никак не устроить. И Дону тоже. Ему не место было в порядочном обществе после того, что с ним произошло.
– Я не понимаю. После того, как он умер?
– Нет, раньше. Я всегда чуял, что произойдет. Я знал: случится что-то, только не знал, что. То есть, тогда-то мне замысел всего этого впервые в голову и пришел. Мы, бывало, колобродили тут на базе. Катались через эти постройки на великах, а когда стали старше, сидели здесь и пили, и когда Дон немного перебирал, а он пару раз на просушку попадал, я, бывало, думал: типа, если б я мог его просто приковать внутри одной такой постройки на некоторое время, типа, чтоб он в безопасности побыл, чтобы просох, то, возможно, и выкарабкался бы.
– Ладно. Это я понимаю. Правда понимаю.
– Но он же вечно болтался где-то там. В мире снаружи. Делал не то, никогда не занимался тем, что я ему велел. Я-то всегда знал, чем ему нужно заниматься, и готовил ему пошаговую инструкцию, даже записывал ему эту хрень. Я план составлял! На два года, на пять. А он даже не пытался. Я не мог заставить его ничего делать. Не мог держать его на просушке. Не мог его запереть. Знаете, однажды я его в тюрьме на месяц бросил, залог вносить не стал, поскольку решил, что это принесет ему пользу? Тюрьма – самое надежное место.
– Иногда так оно и есть.
– Уверен, он был бы жив до сих пор, если б я раньше об этом подумал, привез бы его сюда и просто запер здесь в какой-нибудь постройке, пока он бы не пришел, блин, в себя.
– Это я тоже понимаю. Знакомая для меня территория.
– Я просто злюсь на себя, что не придумал это раньше.
– Приковать дружка своего к свае.
– Ну да.
– Но ты же понимаешь, что это не долговременное решение.
– А что тогда?
– Не знаю. Реабилитация? Терапия?
– Ладно вам. Это несерьезно.
–
– Ну правда, почему у
