капризничает, Женька скармливала ей колбасу и апельсины, которых в Рязани было не купить. – «Ешь больше, мамке легче везти будет» – угощала Женька. И Олька, перемазанная апельсиновым соком, держа в каждой руке по бутерброду с колбасой, отвечала с набитым ртом: «Нее-е, я вот это шьем и вшо, в меня больше не влежет» – и в доказательство выпячивала раздувшийся от колбасы и апельсинов живот… Рита радовалась Олькиному недолгому счастью и мысленно просила бога: «Оставь ты её, не мучай больше! Ей достаточно выпало бед, ей уже хватит!»
Но настоящая беда ждала Ольку впереди.
Шло время. Олька окончила десятилетку и готовилась поступать в институт. Институт она выбрала серьёзный – юридический, конкурс был огромный, тридцать человек на место. Не поднимая головы, девочка сидела над учебниками. И голова не выдержала – заболела. От боли у Ольки темнело в глазах, таблетки и холодные компрессы не помогали.
– Это у тебя от усталости. Перезанималась, отдохнуть надо, – авторитетно заявляла Женька. Но и без учебников голова продолжала болеть. От таблеток боль становилась слабей, но не проходила, Олька чувствовала её постоянно.
И вновь – походы по врачам, консультациям, клиникам. И страшный диагноз: опухоль мозга. Врачи все как один уверяли, что опухоль доброкачественная, но об институте надо забыть. И настойчиво предлагали операцию. – «На ранней стадии операция должна помочь» – обещали Женьке врачи. И советовали не медлить.
Врут! – поняла Женька. – Ничего они не сделают, не смогут помочь. Как со спиной не помогли. «Ребёнка резать не дам, – сказала врачам Женька. – Сами справимся». И разуверившись в белой магии, обратилась к чёрной.
А что ей ещё оставалось?
Женька в сотый раз сверила по бумажке адрес и, обмирая от страха, надавила на кнопку звонка. Дверь открыла молодая симпатичная женщина. Вопреки Женькиным ожиданиям, в квартире не было никаких атрибутов колдовства: чёрные свечи, красные как кровь покрывала, таинственные амулеты… На вопрос Женьки, где же так называемые «предметы ритуала», женщина рассмеялась серебряным смехом, и Женька сразу стало легко и свободно. Страха она больше не испытывала. Не в амулетах дело – поняла Женька. Это всё только ширма.
А здесь даже ширмы не было – обыкновенная городская квартира. Женька осматривалась, хозяйка хлопотала на кухне, заваривая для гостьи чай. Женька опасливо уставилась на поставленную перед ней чашку, и хозяйка улыбнулась: «Чай краснодарский, не заговоренный и не заколдованный, так что пейте смело. И рассказывайте, что у вас стряслось. Да не пугайтесь вы так, это даже смешно!»
Ведунья (какая же она ведунья – глаза лучистые, светлые, на щеках ямочки, волосы падают на лицо и она сдувает их, смешно оттопыривая губу) взяла Женькину чашку, а ей придвинула свою. Отхлебнула, взяла из вазочки варенья и кивнула Женьке – «Попробуйте, это кизиловое, из Крыма друзья привезли, вкус просто необыкновенный!»
От краснодарского душистого чая с кизиловым вареньем Женька понемногу пришла в себя. И рассказала ведунье обо всём. – «Никто моим страхам не верит, а дочь меня сумасшедшей считает, я же вижу! И сестра двоюродная не поверила. Я к ней со всей душой, с открытым сердцем, а она мне – дура ты, Женька! Мелешь, говорит, всякую чушь, доболтаешься – в больницу упекут, в психическую. А мне в больницу нельзя, у меня Олька помирает, – всхлипнула Женька. – Кому она нужна, кроме меня?»
Ведунья молчала, не улыбалась больше. Наморщила лоб, свела к переносице брови. Думала…
– Мать свою любишь ли? Веришь ей, как себе? – спросила вдруг.
– Люблю, конечно, как не любить! И верила всю жизнь, всегда и во всём. А теперь вот – не верю. По глазам вижу – хитрит, недоговаривает чего-то. Как приеду к ней – радуется она шибко. И всё мне рассказывает о себе. О молодости, о том, как Тимофея встретила, отца моего. В общем, о жизни. Всё просит – посиди со мной. Только я теперь учёная, не сажусь. Некогда, говорю, мне рассиживаться, я работать приехала, а не чаи распивать. Говорю, работа ждать не любит, а мне вечером уезжать, Олька там одна. Я у матери не ночую теперь, боязно мне. Редко когда останусь, и то на сеновале сплю, в доме не ложусь. Предупреждали меня уже…
Ведунья слушала, кивала одобрительно.
– Только и не ездить к ней не могу, всё же мать она мне! – горестно заключила Женька и замолчала. Молчала и ведунья. Ждала.
Женька благодарна была – за эту передышку, за молчание. Вздохнула. Допила чай. Вытерла слёзы – и продолжила:
– Теперь вот с Олькой беда. А врачи руками разводят, лечить не хотят, только резать. Осссподи, да за что мне это всё? Уж лучше бы со мной случилось, а Олька бы здоровая была… А может, не она это вовсе? Не станет же она внучкину-то жизнь заедать? Она ж её с колыбели, с малых лет… Олька-то на руках у неё выросла! Не могла она такое сделать!
– Она это. Больше некому, – возразила колдунья. – Она.
Женька молча уставилась на неё потемневшими от горя глазами, словно умоляла – помочь. И та услышала.
– Хочешь дочку спасти – другой цены нет, либо она, либо дочь. Жизнь за жизнь.
– Господь с тобой, что ж ты говоришь такое? Ой, прости, – спохватилась Женька, поняв, что о боге упоминать не следовало. Но ведунья не обиделась, ответила спокойно: «Я-то говорю. А она – делает»
– Нешто можно такое сделать? С родной-то дочерью?
– Сама видишь. Сперва твою жизнь каплю за каплей пила, счастье до донышка вычерпала… Да помогли тебе, видать. Вывернулась ты. Вот и дочку родила здоровую, лицом красивую да умненькую. Только и её она достала. Видать, плохую помощницу ты себе выбрала, с силой ведьминой она совладать не смогла. Ходила к кому? Признавайся! Говори! – приступала к Женьке ведунья, а глаза у неё – словно огнём зажглись, пламя в них полыхало…
Женьке деваться некуда – сама пришла защиты просить. Призналась она, что к белому магу ходила, и вроде бы помогло, наладилась жизнь, жаловаться не на что было. Удача сама в руки шла, беда стороной обходила. – Сколько лет добром вспоминаю её, – призналась Женька ведунье.
– Со Злом Добру не совладать. Ты вот что… Принеси мне платок материн, или другое что. Есть у тебя? Только чтоб обратно ей отдать.
– Есть, – закивала головой Женька. – Бельё! Бельё я у ней забрала, постельное, тяжело ей стирать-то, воду таскать да на речке
