утверждаете, что Ева ревновала вас к работе.
— Так мне казалось.
— Ее вы не подозреваете?
— Исключено.
— Прошу прощения за такой вопрос. Но он неизбежен. Так вот! Ваши эмоции меня не интересуют. Меня интересуют люди, которые в последнее время посещали ваш дом. Хотя бы вкратце опишите этих людей. Как вы сами понимаете, вломиться в мастерскую мог человек, осведомленный о том, что вы уедете в город. Человек, бывавший в ней и раньше. Начните вспоминать в обратном порядке— так будет легче, — со вчерашнего дня. Или разделите этих лиц на группы: друзья, родственники, товарищи по работе, люди малознакомые, натурщики.
— Натурщики отпадают. В эту мастерскую я не приглашал их.
— Так вот! Лучше начинайте со вчерашнего дня.
— Как сигара?
— Я не очень-то знаю в них толк. Обычно курю сигареты «Шипка» или «Трезор».
— А я только сигары.
— Ничего, — сказал Следователь, — не спешите. Соберитесь с мыслями. Начинайте со вчерашнего дня.
Молодец, отметил про себя скульптор. Информационная служба у него на высоте. Ему как будто уже известно, кто у меня был вчера. Но мне-то все же лучше знать. Придется еще раз открыть шлюзы памяти.
Как сказали бы индейцы, мы сошлись, чтобы выкурить трубку мира. Всей семьей, в полном составе. В качестве громоотвода был приглашен Кризенталь. На повестке дня: примирение с родней и с действительностью. Впервые жена отца, — язык не поворачивается назвать ее мачехой, — была в гостях у своих «сыновей». Мы сидели в мастерской у камина. Еще с утра я заготовил березовые поленья, белые, сухие. Каждое — толщиной с бревнышко. С треском горела и свертывалась припасенная на ростоп-ку береста. Я сложил березовую пирамиду с саркофагом смолистых лучин посредине. Вначале все это горело равномерным желтым пламенем, но вскоре по оконным стеклам с ледяными узорами пошли плясать красные языки. Мы ждали Рудольфа и Фаннию. Они должны были вот-вот появиться. Отец не виделся с Рудольфом, по крайней мере, семнадцать лет. И тот и другой сравнительно часто бывали у меня, но каждый норовил приехать так, чтоб избежать нежелательной встречи. Оба они были людьми принципиальными, Рудольф ненавидел отца потому, что был предельно честен и не терпел малейшего притворства, отец же ненавидел Рудольфа за то, что тот раскусил его, как орех, и вроде бы не нашел в нем ничего, кроме трухи. Однако в последнее время отец неоднократно осведомлялся о здоровье Рудольфа, о его успехах в работе. В сознании отца понятие «работа» всегда было связано с понятием «успех». Я рассказал ему, что у Рудольфа дела идут хорошо, что он в своей лаборатории на заводе изучает не то сопротивление какого-то материала, не то материал какого-то сопротивления — черт его знает — и что он женился, живет с женой Фаннией и сыном Андрисом в новом жилом массиве за Физкультурным институтом.
«И что же, он совсем не желает меня видеть?» — спросил отец. «Не знаю, — ответил я. — Может, и желает». «Столько воды утекло с тех пор, как поссорились». — «И поссорились-то вы из-за пустяка». «Да, сущего пустяка, — сказал отец, — времени действительно прошло немало, и теперь, когда он и сам женат, я думаю, он поймет». «Хорошо, — сказал я. — Возьми с собой жену, кстати, мы ее ни разу не видели, чего ты ее прячешь, и приезжай ко мне тогда-то и во столько-то, а я приглашу в качестве громоотвода твоего приятеля Кризенталя». «Не виделся с ним почти год!» — воскликнул отец. «Ну, вот и чудесно!» «Только не знаю, — сказал отец, — не знаю, согласится ли Валлия». «Почему же не согласится?» — «Она вас стеснялась». — «Неужели за последние пятнадцать лет она все еще не разучилась стесняться? Сколько ж ей теперь?» — «Тридцать три». — «Хмм, хмм, как сказали бы индейцы! Итак, условились?» — «Условились».
И вот они прибыли, отец сидел на диване рядом со своей женой. Сидел он, положив локти на колени, подавшись вперед, в черной визитке, в темных полосатых брюках. Из кармана жилетки тянулась цепочка от часов, тонкая, витая, из серебра. Отсветы пламени играли у него на щеках, глаза впалые, лицо раскраснелось. Отец был похож на бронзовое изваяние божка — с такой отрешенностью он глядел в огонь. Его жена, моя мачеха, — она старше меня всего на четыре года и, когда я родился, наверное, баюкала какую-нибудь куклу по имени Гретыня или Юрит: «Баю-баиньки-баю, не ложись ты на краю», — сидела рядом с отцом на диване и, казалось, нервничала. Она покачивала стройной ножкой, курила сигарету и делала вид, что с интересом разглядывает мои работы. Терпеть не могу, когда в моей мастерской курят что-либо, кроме сигар, но особенно противен мне дым сигарет с привкусом горелой бумаги. Я бы не возражал, если бы эта молодая дама, сиречь — моя мачеха, которая старше меня на четыре года, курила бы трубку, на худой конец — кальян, но я не знал, как намекнуть ей об этом, и уж тем более не смел предложить сигару. Я рассказал ей об одной, о другой работе, о третьей, и тут меня вдруг осенило: «Ты где-то встречал эту женщину». Мне было знакомо это смуглое красивое лицо, но я никак не мог вспомнить… Где, ну где же? На каком-нибудь вечере, на улице, в электричке, у моря или во сие, как это ни глупо звучит. Какая нелепость! Есть люди, при виде которых вам начинает казаться, будто вы с ними где-то встречались. Постой, постой, говорим мы себе, сейчас вспомню, одну секунду, одну-единственную долю секунды. Но все напрасно! Как сказали бы индейцы, тропинки памяти наглухо заросли.
Кризенталь и Ева забавлялись. Сидя у камина, они старались превзойти друг друга в детской шалости: кто ближе поднесет к огню и дольше удержит палец. «Ай!» — вскрикнула Ева, и Кризенталь объявил: «Ваша взяла!» Затем повернулся ко мне.
— А не пойти ли нам покурить?
Кризенталь человек со странностями, и одна из них заключалась в том, что он не курил в помещении. Кроме того, он никогда не спорил, не пускался в пространные рассуждения. Мне доставляло удовольствие изучать его гладко выбритое, безмятежное лицо, такое же гладкое и безмятежное, как его картины. Кризенталю было лет пятьдесят, моему отцу шестьдесят пять, но в этом возрасте подобная разница не существенна. Одно время Кризенталь для моего отца был чем-то вроде наперсника. Все, что ему поверялось, хранилось в строжайшем секрете, за это отец был спокоен. Мы с Кризенталем были соседями,
