бы другой, и я схватился бы с ним, из-за характеристики, да по любому поводу, но схватился бы. Мы с тобой как взаимоисключающие системы. Я желаю быть свободным человеком. Я желаю оставаться самим собой, следовать своей натуре, а тебя хлебом не корми — дай в колонне шаг попечатать, чтоб видеть не дальше груди четвертого человека да начальникова затылка. Вот в чем разница между нами. Ты не дурак и представляешь, что значит у вас в парке, да везде, куда ни ткнись, быть самим собой. В открытую это не пройдет. Мне по душе курево фирмы «Ротманс» исключительно, пить люблю — исключительно виски, спать — с шикарными женщинами. Так-то оно так, но при моей зарплате это неосуществимо. Я хочу жить на широкую ногу, отдыхать каждое лето на Золотых песках, не все там иностранщине толкаться. И вот, Палиев, — ты следишь за ходом моей мысли? — я прихожу к решению: захватить все это, но в обход, окольным путем. Я ступил на этот путь во имя своего собственного «я» и понял, что это верняк, есть, оказывается, люди, мыслящие аналогично, им тоже хочется жить вольготно, как живу я, а не ты, перебиваясь с хлеба на квас в своем скворечнике. И выясняется, что быть самим собой не такая уж фантастика, как виделось вначале мне и как до гробовой доски думают трусы и слюнтяи. Чтобы добиться своего, нужна предприимчивость, нужен нюх на конъюнктуру, умение рисковать, умение втираться в доверие к нужным людям. Это — данность, человек рождается или таким, как я, или таким, как ты — с заячьей душонкой, придумывая в оправдание: я не трусоват, а умен или долготерпелив, человеку себя обелить — легче легкого. Так чем я виноват, что родился таким, а ты этаким? Это дело рук природы. Мое последнее слово, гражданин судья, — виновных нет. Ты же мне два дня твердишь обратное: я виновен, и поэтому ты не имеешь права дать мне положительную характеристику. С чего бы это, дружок, что ты такое и кто наделил тебя правом меня судить? Или ты — свят-свят! — стремишься переменить матушку-природу вообще и меня в частности? Бог в помощь, — склонил в притворной кротости голову Лорд. — Но твой бунт против природы обернется против тебя, я говорю открыто, свидетелей нашему рандеву нет: если я не получу характеристику сейчас, то квартиру ты не получишь вообще никогда.
Умолк Ица, выжидательно посматривая на бригадира, лицо Ивана в течение бесконечного монолога закаменело, ни мускул не дрогнул… Шел поединок взглядов.
— Молчишь… так тебе удобнее, — изрек язвительно Лорд, — тебе удобнее не писать характеристику, а еще лучше — мой тебе совет, — как разойдемся, дерни к парторгу и настучи о наших посиделках. Метода — проще некуда: исподтишка действовать, чтоб, по возможности, жертва не прознала, чтоб все шито-крыто. Беда-то какая, Ванюша, знаком мне этот ваш приемчик. Я тебя вызвал сюда не за тем, чтобы клянчить твою дешевую писульку, я скажу тебе в глаза: я не блатная шваль — так ты у меня за спиной трепанул Пеце? — и у меня есть свои понятия о чести. Я негодник, — расплылся он в смиренной улыбке, — ведь я тебя на колени поставлю, ты сам приползешь ко мне с характеристикой в зубах! Я пойду на принцип. Я тебе хребтину переломлю, а бумаженцию эту заимею. С такими, как ты, все средства хороши. Ну, чем не повод для беседы? — перевел он дух, и тут-то хранивший молчание и выслушавший излияния Ицы до конца Иван произнес одну-единственную фразу:
— Завтра, — сказал он негромко, но твердо, — ты будешь уволен по статье, а твоего Баева отдадут под суд. Или уйду я, по собственному желанию…
Иван Палиев по натуре был волевым и целеустремленным человеком, это в таксопарке отлично узнали, но едва ли кто подозревал, что в нем это сочеталось с мощным зарядом ярости. И — что ценнее — она бушевала не стихийно, но обузданная энергией мысли. Все это пришло в движение перед атакой на Ицу.
Скажем смело: за один вечер и за ночь Палиев столько переделал, что не всякому по силам, любой общественник ему позавидовал бы черной завистью. После работы он незванно явился в гости к парторгу парка Радославу Крушеву. Тот затемпературил, загрипповал и взял больничный на три дня, держали его на постельном режиме. Жар уже спал, только насморк давал о себе знать.
— Милости просим, — раскинул руки Крушев, по-свойски зазывая Ивана в холл, набросив грубошерстную жилетку, примостился на диване. — Ты держись от меня подальше, грипп дело такое… — предупредил он. — Закурить есть? — спросил он на полтона ниже.
— Да, пожалуйста, — угостил его Палиев. Радослав вытащил сигарету, разломил надвое и лихорадочно затянулся половинкой.
— Жена не велит, — усмехнулся парторг, но, посмотрев на Палиева, сообразил, что тот пришел по делу. — Выкладывай, — Крушев потянулся к пачке и задымил целой сигаретой, забыв о жениных запретах.
— Объявляй на завтра открытое партийное собрание, — с места в карьер взял Иван.
— Не секрет, по какому поводу?
— Обсудить вопрос увольнения этого прохиндея, Георгиева, по статье.
— Как так?
— А вот так. Или он, или я. И не потому, что между нами была стычка, — это частности, тут дело принципиальное и задевает нас всех до единого.
— Стоп-стоп, давай поподробней.
— Не дам я ему характеристику на международные перевозки, не могу я душой кривить, понимаешь ты это, Крушев?! Но характеристика — следствие. Суть — в принципе…
— Не части. Я никак в толк не возьму… — провел рукой по лицу Крушев, но Иван не дал ему закончить.
— Ты знаешь этого прощелыгу как облупленного, как же-с, манеры — Лорд! Я считаю, что таким типам, как он, в коллективе места нет. Ты на собраниях что говорил? То же самое. А в разговорах? Воздух молотим, малый со своими приспешниками безобразничает, выходит, мы на все глаза закрываем. Так или нет? — Палиев не отводил от парторга взгляда.
— Кое-где у нас порой бывает, — согласился тот после продолжительной паузы и закурил вторую сигарету.
— И я, Крушев, хочу публично, перед всеми нашими в парке, доказать, что Лорд — дрянцо и мошенник. Разоблачить во всеуслышание и предложить открыто проголосовать за его увольнение.
— Ну так-то зачем? — Крушев наконец собрался с мыслями. — Ты ж в курсе, есть тысячи способов решения таких вопросов. Твою правоту я не беру под сомнение. Но зачем тогда директор, зачем профсоюз…
И Палиев взорвался.
— До каких пор действовать в коллективе по дореволюционной методе, Крушев? — выпалил Иван. — За закрытыми дверями решается, кого рассчитать, кого повысить, а работягам только и остается, что плести небылицы. Мы ж их отталкиваем от
