«Спектакли», которые ежедневно по утрам Шкандыба давал каторге, составляли развлечение для тюрьмы. Глядя на него, и другие «храбрились», «молодечествовали» и смелей ложились на «кобылу».
Кроме того, каторга дерзила:
– Что вы, на самом деле, ко мне пристаете с работой? Вы, вон подите Шкандыбу заставьте работать! Небось не заставите!
Шкандыба давал «заразительный пример». Его просили уж работать хоть «для прилика»:
– Шкандыба, черт, хоть метлу возьми, двор подмети! Вот и вся тебе работа!
– Не желаю. Чего я буду мести? Не я насорил – не я и мести буду. Я что насорю – сам за собой приберу.
– Ну, не мети, черт с тобой! Хоть метлу-то в руки возьми!
– Зачем мне ее в руки брать? Она не маленькая. И одна в углу постоит. Ей не скучно: там другие метлы есть.
– Раз, впрочем, топор в руки взял! – смеется Шкандыба.
– Работать хотел?
– Нет, надзирателю голову отрубить надо было. Надзиратель такой был, Чижиков. Выслужиться хотел. «Я, – говорит, – его заставлю работать. Не беспокойтесь. Что его драть – процедура длинная! Я его и так, и кулаком по морде». Раз меня в рыло, два меня в рыло. Походя бьет. «Дух, – говорит, – я из тебя вышибу!» – «Смотри, – говорю, – чтоб тебе кто в рыло не заехал!» – «Я, – говорит, – не опасаюсь!» – «Ну, а я, – говорю, – опасаюсь!» Пошел, взял топор, хлясть его по шее. Напрочь хотел башку отрубить, вчистую. Тогда уж никто в рыло его не смажет.
– И что же, насмерть?
– Жалко, жив остался. Наискось махнул. А еще мясником был, туши рубил. Раз – и готово. А тут не сумел этакого пустого дела сделать. Топор сорвался, стало быть!
За это Шкандыбу приковали к стене и приговорили к вечной каторге.
– Сижу у стены прикованный: «Что, мол, взяли, работаю?»
Замечательно. Все делали с Шкандыбой. Только одного не пришло никому в голову: освидетельствовать состояние его умственных способностей.
А странностей у Шкандыбы, и помимо упорного нежелания работать, много.
То он начинает вдруг петь во все горло. То разговаривает, разговаривает, вскочит и убежит как полоумный.
– Юродствует!
– Сумасшедшим прикидывается, чтобы не драли!
– Нагличает: «Вот, мол, все работают, а я песни орать буду». Так решало тюремное сахалинское начальство, а когда на Сахалине появились действительно гуманные врачи, готовые взять под свою защиту больного, борьба со Шкандыбой была уже кончена: на него плюнули и зачислили богадельщиком, чтобы хоть как-нибудь оформить его «неработание».
А, впрочем, Бог его знает, можно ли признать Шкандыбу сумасшедшим. Ненормального, странного в нем много, но сумасшедший ли он?
В одну из бесед я спросил Шкандыбу:
– Скажи на милость, чего ж ты отказывался от работы?
– А потому, что несправедливо. Справедливости нет, вот и отказывался.
– Ну, как же несправедливо. Ведь ты сам говоришь: церковь ограбил, человека убил?
– Верно!
– Присудили тебя к каторге.
– Справедливо. Не грабь, не убивай.
– Ну, и работай!
– А работать не буду. Несправедливо.
– Да как же несправедливо?
– А так! Вон Ландсберг двух человек зарезал, а его заставляли работать? Нет небось! Над нами же командиром был. Барин! Он инженер или там сипер какой-то, что ли, дороги строить умеет. Он не работает, он командует. А я работай! За что же, выходит, должен работать? За то, что человека убил? Нет! За то, что я дорог строить не умею. Так разве я в этом виноват? Виноват, что меня не учили? Нет, брат, каторга, так каторга, – для всех равна! А это нешто справедливость? Приведут арестантов: грамотный – в канцелярии сиди, писарем, своего же брата грабь. А неграмотный – в гору, уголь копай. За что ж он страдает? За то, что неграмотный! Нешто его в этом вина? Справедливо?
– Потому ты и не работал?
– Так точно!
– Ну, а если бы справедливость была и всех бы одинаково заставляли работать, ты бы работал?
– А почему ж бы и нет? Знамо, работал бы. Как же не работать? Главное – справедливость. Я потому и Чижикову голову снести хотел. За несправедливость! Бей где положено. Драть по закону положено – дери! Меня каждый день драли – я слова не сказал: справедливо. Потому – закон. А по морде бить в законе не показано – и не смей. Ты незаконничаешь, и я незаконничать буду. Ты меня в рыло – я тебя топором по шее. А что справедливо – я разве прекословлю? Сделай твое одолжение. Что хошь, только чтоб справедливо!
Так и отбыл Шкандыба свои двадцать четыре года «чистой каторги», не подчиняясь тому, чего не считал справедливым.
Они неразлучны. Где маленький, тщедушный, вертлявый Милованов Карп, тут, глядишь, плетется и угрюмый, молчаливый Чернышов Анисим.
Они друг на дружку страшно злы. Анисим зол на Карпа как на доносчика:
– Через его язык и в каторгу попали.
Карп упрекал Анисима в подлости:
– Языком-то, брат, вертеть, дядя Анисим, нечего. Ты языком-то, чисто хвостом, вертишь – и туды и сюды. «Знать, мол, ничего не знаю!» Ишь, тоже, святой какой выискался. Нет, ты, брат, по чистой совести говори! Подлить-то нечего!
А держатся они всегда вместе, рядом спят и из одного котелка хлебают:
– Вместе суждены. Друг от дружки отставать нечего.
Я познакомился с ними на острове; они пришли с вновь прибывшей партией каторжан.
Их ввели в комнату, где происходил осмотр, и надзиратель приказал:
– Раздевайся!
Испугались оба страшно.
– Черед, брат, пришел, дядя Анисим! Раздевайся!.. Совсем, что ль, раздеваться-то надоть?
– Раздевайся, разувайся начисто. Они в уголке торопливо разделись.
– Иди к столу! Длинный, как жердь, сухой, как скелет, Чернышов Анисим зашагал к столу с самым несчастным видом. Лицо сморщилось – вот-вот навзрыд заплачет. Милованов Карп стоял перед столом вконец растерянный. Нижняя челюсть у него отвисла, в глазах был страх и ужас. Ноги дрожали и ходуном ходили. Дрожащими руками он почесывался.
– Куды ложиться-то? – спросил Милованов.
– Зачем ложиться?
– А драть?
– За что ж тебя драть?
– А так, мол… Драть… По положению… Все расхохотались. Милованов смотрел с недоумением.
– Нет, брат, тебя драть не будут. Пока еще не за что. Вот сделаешь что, тогда выпорют!
– Покорнейше вас благодарю!
Все опять расхохотались. Оживший Милованов и сам засмеялся.
– Слышь, дядя Анисим, драть-то не будут? Слышишь?
– Слышу! – отвечал Анисим таким равнодушным тоном, словно его нисколько это не интересовало.
Радость сделала Милованова болтливым. Он пришел в приятное нервное возбуждение, смеялся и готов был болтать теперь без умолку.
– За что суждены-то?
– По подозрению в убийстве! – отчеканил Милованов – обычный каторжный ответ. – Хозяина, стало быть, убили!
– С грабежом?
– Не! Зачем с грабежом! Бог миловал! Ничего не грабили. Так убили.
– За что же убили?
– За что убивают? Известно, за деньги! Такое уже положение чтоб за деньги!
– Хозяйка нас запутала! – мрачно пояснил Анисим.
– Так точно. Денег дала! – подтвердил и Карп.
– Наняли вас, значит? Карп посмотрел удивленно.
– Чего ж нас нанимать было? Мы и так в работниках жили!
– А как же, говоришь, деньги?
– Благодарить – благодарила. Это уж как водится. А нанимать… нешто на такие дела нанимают?
Милованов даже расхохотался.
– Ты и убивал?
– Я самый!
– Ну, а ты, Чернышов?
– Не в сознании он! – вставил Милованов.
– Знать я ничего про эти дела не знаю. И слухом не слыхал! Так, Карпушка все плетет!
Милованов завертелся.
– Ишь ты, сделай милость. Как что – так ты. А в ответ сейчас Карпушку!
Милованов подмигнул нам на Чернышова.
– Хитрый мужик! Куда хитер! Две души при себе имеет. Одну про себя бережет. А другу-то про людей, на-поди: чистехонька! «Не я да не я!» Нет, брат, тут языком-то мести нечего. Уж раз как в каторгу попали, тут дело ясное! Стало быть, убили!
– Да как же дело-то вышло?
– Да как вышло! Очинно даже просто. Говорю – через бабу!
– В работниках жили! – вставил свое слово Анисим, словно все объяснил.
– За жалованье?
Милованов так и фыркнул:
– Какое жалованье? Кто нам с дядей Анисимом жалованье положит?
И действительно, парочка была убогая на редкость. Оба тщедушные, жалкие, слабосильные до последней степени, такие, про которых говорится: плевком перешибешь. Головы у обоих на редкость маленькие, словно пучки какие-то торчат. Лица глупые, возбуждающие жалость. И как их Бог, таких, «не в пору вместе свел».
– Так, за ради Христа жили. Я-то шесть годов у хозяина выжил, а дядя Анисим через два года пришел. Верно говорю, дядя Анисим?
– Четыре года об вешнем Николе было. Это верно! – подтвердил Чернышов.
– Мельник хозяин-то был. Мельница была своя. Пришел я это к мельнице, да и сел. И сижу.
– Да ты куда ж шел?
– А так, никуды не шел. Куды мне итти? Шел, и шел, и сел.
– Да ты чем же занимался?
– Да ничем не занимался. Так. Иду, иду, – где в работники возьмут, за хлеб за соль живу. Прогонят – дальше пойду. Человек слабосильный! Сижу это. Мельник и увидал. «Чего, – говорит, – сидишь?» – «Так, мол, не будет ли милость, не возьмете ли в работники за Христа ради? Настоящим-то то есть работником куды мне! А так, по дому что поковырять могу». – «Живи!» – говорит. Смилостивился. Я и зачал жить. А потом и дядю Анисима встрел и привел.
