Мальчик ушел.
— …Что, Иван Софроныч, деревня как?
— Ничего, Петруша; все тебе кланяются.
— Здорова матушка?
— Здорова, да уж больно стара стала; всё только и грезит, как бы тебя увидать, Петруша. Вот бы ты побывал у нее. Да вот она и письмецо прислала.
Иван Софроныч достал письмо и подал Петру.
— Экое ведь необразование! — с негодованием воскликнул Петр, прочитав письмо. — Что вздумала? Видишь ты: «Иван Софроныч скоро назад поедет, так ты бы, Петруша, отпросился с ним побывать». Ха! ха! ха! Ну можно ли вообразить такую вещь…
— Что ж, Петруша, она стара; видеть тебя хочет, так вот и написала.
— Деревенщина она! — возразил Петр. — Шутка ли, что забрала в голову? Мне барина оставить? Да как же барин без меня? Да она просто с ума сошла. Уж я же ей напишу…
— Ну, не огорчай ее. Ведь она любя…
— Любя?.. Да ведь она должна знать, что коли я барину нужен, так как же мне, забившись в такую глушь… да и отпустит ли еще? да и я поеду ли еще, спросила бы. Вот уж подлинно деревенщина! Медведи там у них, что ли, живут, никаких порядков не знают. Что выдумала! Ха! ха!
И негодование камердинера возрастало более и более.
— Да еще они жалуются, — сказал Иван Софроныч, — какие ты им подарки прислал. Матери, слышно, прислал складной футлярчик с пружинкой. «Не знаю, — говорит старуха, — что и делать с ним! раскроешь — словно опахало модное, с перегородочками, а сложишь — словно блин!..»
Петр расхохотался.
— Блин! Вот уж подлинно наказание мне с ними, Иван Софроныч! — сказал он голосом, заискивающим участия. — Хочешь, чтоб всё получше было, как у добрых людей водится, которые понимают образование, а выходит просто стыдно слышать. Блин! Я ей послал вещь хорошую, ценную и модную, а она говорит — блин!
И он грустно опустил голову и задумчиво прибавил:
— Просто срам с ними!
— Да что же ты ей послал, Петруша?
— Портмонней, — отвечал Петр.
— Как?
— Портмонней — ну, в чем деньги носят. Вот такую штучку, — прибавил Петр и подал Ивану Софроиычу свой кожаный тисненный золотом портмоне, раскрыв его сначала своими неуклюжими, толстыми пальцами, которые, впрочем, были украшены ногтями непомерной длины.
Искоса посмотрев ногти камердинера, которые тот принялся чистить и обтачивать стальной пилочкой, Иван Софроныч сказал, с любопытством оглядывая портмоне:
— Грешный человек! я и сам в первый раз вижу такую вещь.
Петр пожал плечами.
— Не знаю, — сказал он. — А у нас так ни в чем больше и не носят денег. Вещь хорошая, модная.
— Так, да ты бы послушал, что старуха говорит. «Прислал, — говорит, — сынок механику такую мудреную: пишет, что туда деньги кладут; а какие у меня деньги? коли случится меди гривна-другая, так я и в платок завяжу, — а бывает, дадут гривенник либо четвертак в лавочку сходить, так я и во рту донесу…»
Петр сделал презрительную гримасу.
— Ты бы ей, Петруша, лучше ситцу послал либо платок.
— Нет уж, покорно благодарим! — возразил Петр. — Мы не вчера из деревни! Нас учить не приходится… А вот я ей напишу! да уж вперед гостинцев моих она не дожидайся!
— А ты не сердись, Петруша, — ну где же ей всё знать? — сказал кротко Иван Софроныч.
— Должна знать! А не знает, так молчи! Не умничай! Невежество, необразование, политики никакой нет — так всё и напишу…
Иван Софроныч стал уговаривать его не огорчать старуху; но Петр твердил свое:
— Надо же им показать, что значит образование, столица, столичные порядки!
И он пришел в такое раздражение, что готов был тотчас писать грозное письмо. Но пришел негр: принес кофе и щипцы; камердинер принялся пить кофе, а мальчику приказал завивать себя, причем в лице черного слуги выразилось отчаяние: нет сомнения, что он охотно отдал бы Петру свои густые прекрасно вьющиеся волосы, лишь бы избавиться тяжкой обязанности завивать жидкую куафюру камердинера.
— Ну а что, Иван Софроныч, — спросил Петр через минуту, — наши там: Сидор, Пахом, Силантей? Чай, просто в мужиков обратились, мохом обросли? Деревня так и подлинно деревня. А не знавали ли там Татьяну Сывороткину?.. Тише ты, ефиопина! волосы подпалишь! Чему вас там учили в вашей Арапии? щипцов нагреть не умеет! Вишь, как раскалил, — ну-ка тронь руками, тронь…
И Петр протягивал к нему щипцы. Негр жалобно промычал и попятился.
— Ну, оставь его, Петруша, — заметил Иван Софроныч. — Обожжется!
— Ничего! — отвечал Петр. — Они там по горячему песку босые ходят… Им нипочем…
— Молод еще, — заметил Иван Софроныч. — Надо его и пожалеть…
— Молод — не беда, — возразил камердинер, — глуп — вот несчастие! А не прикажете ли цигарочку, Иван Софроныч? — спросил он, заметив, что управляющий допил свой кофе.
— Нет, сигарочки не курю, а вот кабы трубочку?
— Трубочку? — с презрением сказал Петр. — Ну нет, трубок не держим; да и кто теперь трубки курит? А вот папироски есть. Подай им папироски.
Черный подал.
— А я вот, кроме сигар, ничего не курю, — сказал Петр и, приказав подать себе сигары, которые лежали в двух шагах от него, закурил.
— Так Татьяну Сывороткину не знали? — спросил он.
— Знал, — отвечал Иван Софроныч, закуривая папироску. — Она тоже тебя вспоминает; кланяться велела. Славная девушка! — заключил старик.
— Хороша! Да что? — возразил Петр. — Образования нет!
— Сохнет, сердечная, — продолжал Иван Софроныч. — Всё такая печальная да молчаливая.
— Сохнет? знаем! — значительно перебил Петр.
— Замуж ни за кого не хочет, — сказал Иван Софроныч. — И Силантий сватался, и управляющий соседнего барина, немец, молодой такой, уж вот как высох, руку свою предлагал… отказала!
— Отказала! — самодовольно повторил Петр. — Вот как!..
— И приказный из города сватался… Не пошла!
— Не пошла! — повторил Петр.
- Вот, — сказал Иван Софроныч. — И она тоже говорила: кабы ты приехал…
— И она тоже? Да они, никак, там все с ума сошли!
— Все тебя там ждут…
— Ждут? Ну пускай ждут! — сказал Петр. — Знать всё знаем, а помочь не можем! — прибавил он и свистнул.
И, став перед зеркалом, Петр принялся повязывать розовым платочком свою толстую шею; раз пять перевязывал он бант, пока остался им доволен; во всё это время черный слуга, стоя за ним, подобострастно повторял все его движения, поднимался на цыпочки, нагибал голову то влево, то вправо и успокоился не ранее, как увидав, что операция кончилась благополучно. Повязав платок, камердинер снова свистнул и глубокомысленно произнес:
— Далеко кулику до Петрова дня!
Затем Петр уже довольно скоро довершил свой туалет, надев жилет и сюртук: то и другое, очевидно, не более пяти раз было надето барином и потом перешло в достояние камердинера.
Одевшись, Петр закурил новую сигару и закричал:
— Ефиоп!
Черный слуга вошел.
— Газеты принесли?
— Не знаю.
— Не знаешь! А спросить нет догадки! Беги, узнай! У нас газеты носят с черной лестницы, — пояснил Петр Ивану Софронычу.
Через минуту прибежал мальчик с кипой газет и афиш.
— Вот теперь и почитать можно! — сказал Петр, разваливаясь в кресле. — Не прикажете ли? немецкую или французскую?
— Нет, мне русскую, коли есть, — отвечал Иван Софроныч.
— Есть и русская.
Он подал листок Ивану Софронычу, а сам принялся глубокомысленно читать афишу, потом пошевелил и листы газет, сохраняя важную осанку человека занятого и вникающего; пока он читал, у него несколько раз гасла сигара, и по знаку его негр подавал ему каждый раз горящую спичку.
Наконец около двенадцати часов раздался звонок из внутренних комнат. Иван Софроныч вздрогнул и вскочил, как потрясенный электрическим ударом; но Петр встал спокойно и медленно и, собирая газеты, сказал:
— Рано сегодня! Станет спрашивать, что в газетах… а я и не успел прочесть. — Что в вашей? — спросил он, взяв листок у Ивана Софроныча.
— Да ничего, — отвечал Иван Софроныч. — Всё такой вздор пишут.
— Да о чем?
— Да всё погоду бранят: говорят, что нехороша; да лавку Бакалейщикова хвалят: говорят, очень хороша.
— Славная газета! — сказал Петр. — Хоть никогда не читай, а как спросит, что в ней — говори: ничего, либо: лавку хвалят, — никогда не ошибешься…
— Да, конечно, — заметил Иван Софроныч, — для вашего брата — лакейства, — выходит, хороша, а господам, я думаю, скучно: совсем читать нечего в ней!
— Нет, и им нравится; вот мой барин, прошлого году, два месяца, не поверите, чем занимался: как только тут похвалят балыки ли, семгу, устрицы, вино ли, — он тотчас посылает купить…
— И что же? — спросил Иван Софроныч.
— Да всякий раз выбрасывали!
