До ужина они сидели с Клавдией в ее комнатке и тихо разговаривали у открытого окна. Потом Клавдия принесла лампу и ушла собирать на стол, а он взял с подоконника книгу и тотчас же нашел в ней телеграмму на Клавдин адрес. Телеграмма была Клавдии, а подпись такая: "Целую. Жмакин". "Что за черт, - подумал он, - когда это я депеши посылал?" В книге была еще одна телеграмма, а в ящике и на полочке под слоником целая пачка телеграмм, и все подписанные Жмакиным. Он совершенно ничего уже не понимал и все перечитывал нежные и ласковые слова, которые были в телеграммах. "Это кто-то другой под меня работает, - вдруг со страхом подумал он, - это она с кем-то путается, это она вкручивает, что ли?"
Вошла Клавдия. Лицо у него было каменное. Она поглядела на него, на телеграммы и вспыхнула. Никогда он не видел таких глаз, такого чистого и в то же время смущенного взгляда.
- Это что? - спросил он и постучал пальцем по столу.
- Ничего, - сказала она.
- Это что такое? - опять громче спросил он.
- Дурной, - сказала она и, глядя ему в глаза, добавила: - Это я сама писала.
- Как сама?
- А сама, - сказала она, - не понимаешь? Сама. Чтоб они все не думали, будто ты меня бросил. Я ж знаю, что ты не бросил, - быстро сказала она, я-то знаю, а они не знают. И еще я знаю, что ты, кабы догадался, такие телеграммы обязательно бы посылал. Или нет?
Румянец проступил на его щеках.
- Да или нет?
- Я не знаю, - сказал он.
- А я знаю, - ответила она, - я все знаю. И когда я, бывало, помню, все про тебя думала, так читала эти телеграммы...
Он молчал, опустив глаза.
- Пойдем, - сказала она и взяла его за руку. - Идем, там картошка поспела.
И они пошли в столовую, где вроде ничего не изменилось, но в общем изменилось все. Как будто бы так же, как тогда, зимой, лилась густая музыка из приемника, но почему-то все было немножко иначе. Жмакин посмотрел на приемник внимательно - нет, это был тот же приемник и стоял на том же месте. Женька, совершенно как в ту пору, размешивал какую-то дрянь в пробирке занимался опытами по руководству "Начинающий химик", но и опыты выглядели иначе. На том же самом стуле с газетой в руке сидел Корчмаренко, но выглядело это не так, как раньше.
"Ах, вот оно что! - внезапно догадался Жмакин. - Я не боюсь больше! Я теперь ничего не боюсь, вот в чем все дело!"
Еще раз Балага
К ужину подавали рассыпчатый отварной картофель в чугунке, сельдь, залитую прозрачным подсолнечным маслом и засыпанную луком, и для желающих водку в тяжелом старинном графине. Старик Корчмаренко со значительным видом налил сначала себе, потом Жмакину, потом вопросительно взглянул на Федю Гофмана. Не отрываясь от газеты, Федя Гофман накрыл свою рюмку ладонью.
- Читатель, - сказал Корчмаренко.
Женька влюбленными глазами разглядывал Жмакина. Окна были открыты настежь, - в комнату с воли вливался сырой вечерний воздух. Протяжно и печально замычала в переулке корова. Гукнул паровоз. Старуха с хлопотливой миной на лице подкладывала Жмакину побольше картошки. Все молчали. Федя Гофман стеснял и Клавдию и Жмакина, может быть безотчетно он стеснял и других. На лице у него было написано недоброжелательство, а встретившись нечаянно глазами со Жмакиным, он покраснел пятнами и на висках у него выступил пот.
- Ну что ж, - сказал Корчмаренко, - выпьем по второй.
- Можно, - сказал Жмакин.
С третьей рюмки он на мгновение захмелел и сказал в спину уходившему Феде Гофману:
- А вы на земле проживете, как черви слепые живут, ни сказок о вас не расскажут, ни песен о вас не споют.
Федя дернул плечами и скрылся, а Корчмаренко спросил:
- Чего это случилось, а?
- У нее спросите, - ответил Жмакин, кивнув на Клавдию. - Она знает.
- Ладно, - сказал Корчмаренко, - потом на крылечке отдохнем.
Клавдия ушла к дочке, Женьку услали спать, а двое мужчин вышли на крыльцо курить табак. Корчмаренко молчал, пуская дым к светлому небу. Жмакин подозвал Кабыздоха и почесал ему за ухом. В соседних домах уже не было света, все тише и тише становилось в поселке, только собаки порою побрехивали да гукали на Приморке паровозы.
- Но, Жмакин? - спросил наконец Корчмаренко неуверенным голосом.
- Чего - но? - отозвался Алексей.
- Как вообще дела?
- Да никак, - сказал Жмакин, - в правительство пока что меня не выдвинули. На сегодняшний день.
- А я думал, выдвинули, - сказал Корчмаренко. - Незадача!
- То-то, что нет, - подтвердил Жмакин. - Нет и нет!
Помолчали.
Корчмаренко притворно зевнул.
- Спать, что ли, пойти, - ненатурально предложил он.
- Можно и спать, - согласился Алексей.
- Ой, Жмакин, - кашляя, сказал Корчмаренко, - не выводи меня из себя.
- Да ну там, - усмехнулся Жмакин, - как это я вас вывожу?
- Воруешь?
- Нет.
- Работаешь?
- Да.
- Хорошо работаешь?
- А зачем хорошо работать? - понемножку раздражаясь, сказал Жмакин. Это нигде не написано, что надо хорошо работать.
- Значит, филонишь?
- Филоню. Вы же знаете, какой я несерьезный человек!
Молча и быстро они поглядели друг на друга.
- У, подлюга, - жалобно сказал Корчмаренко.
Жмакин рассмеялся, отпихнул от себя собаку и встал.
- Если я такой уж распоследний негодяй, - щурясь на Корчмаренко, сказал он, - если я, по вашему мировоззрению, только и могу, что филонить, то зачем вы все коллективно за меня поручились и к самому товарищу Лапшину ходили? Думаете, Жмакин не знает? Жмакин на большие километры под землей видит - вот какой он человек, этот самый Жмакин.
- Ишь! - сказал Корчмаренко.
- За ваши поручительства я, конечно, благодарен, - продолжал Алексей, но они ни к чему. Я сам кое-что из себя представляю. И если я поддался на уговоры товарища Лапшина и дал слово перекрестить - значит, все, амба!
Корчмаренко опять удивился или сделал вид, что удивился.
- Но?
- Точно! Вы мою жизнь не знаете и не дай бог вам узнать!
- Здорово героическая?
Наконец Жмакин понял, что Корчмаренко его дурачит, рассердился, сухо попрощался и ушел.
Клавдия уже лежала в постели, когда он вернулся. Снял башмаки, пиджак, аккуратно развесил на спинке стула и спросил у Клавдии, как ей показался Иван Михайлович Лапшин.
- Замечательный товарищ, - сказала Клавдия. - Очень даже хороший.
- Все мы хорошие для себя, - сказал Жмакин. - Я для себя, например, самый лучший.
- Вот и неправда, - не согласилась Клавдия, - ты для себя самый худший, а не самый лучший.
Он подумал и согласился.
В пять часов утра он, оставив ее спящей, уехал в город, сгонял в автобазовский душ и, не позавтракав (не на что было), погнал машину на бойню. Дождь сек в смотровое стекло, хотелось есть, и неинтересно вдруг до одури стало слушать рассуждения грузчика Вереи насчет того, как он отрежет "кусманчик" баранинки и отдаст его на кухню тете Тасе сжарить к обеду.
- С чесночком... Понятно? - говорил Верея и причмокивал толстыми губами. - С чесночком и с перчиком. Это, брат, не нарпитовский гуляш кусманчик килограмма на полтора.
- Ты, Верея, слышал, что я сидел? - спросил, лихо вертя баранку, Алексей.
- Мало чего люди болтают...
- А за что сидел - слышал?
Грузчик покосился на Жмакина. Что-то в жмакинском тоне ему не понравилось.
- Не слышал? Так я тебе скажу: упер у меня напарник мой, грузчик, ящик макарон "экстра". Я его пером и кончил.
- Каким таким пером? - блеющим голосом осведомился Верея.
- Это у нас, у кровавых бандитов, нож так называется, которым мы людей режем. Так вот именно за это я срок получил - все-таки убивать, конечно, некрасиво, неэтично вернее, а теперь я выпущен и получаю чистый паспорт.
- Так, господи, мяса ж кусманчик - никто не обеднеет!
- Я это не люблю! - коротко сказал Жмакин и расстроился: у Вереи он хотел стрельнуть хоть пятерку до получки, теперь из этого, конечно, ничего не получится.
Покуда принимали машину, Алексей дремал за рулем. В кабину заглянула Люба, спросила:
- Чего это вы, Алеша, такие нынче тихие?
- Одолжи пятерку! - строго велел Жмакин. - Я получку обронил...
Люба ахнула и одолжила. Жмакин, кряхтя, отправился в столовую, съел три разных супа, купил штучных папирос и отворил дверь в часовню. Здесь Пилипчук и Никанор Никитич пили чай и играли в домино - забивали козла. Вежливо поздоровавшись, Алексей улегся на своей раскладушке в алтаре и сразу же задремал.
- Тебе письмо, Алеша, - сказал, покашливая, директор, - я за тебя расписался.
Жмакин вышел, шлепая босыми ногами. Пилипчук протянул ему большой твердый конверт со штампами и наклейками. Сделав непринужденное лицо, Жмакин вскрыл конверт и вынул оттуда несколько бумаг, сколотых булавкой. Бумаги были твердые, толстые, аккуратные, и на всех были фиолетовые печати и значительные подписи с энергическими росчерками и хвостами. От волнения у Жмакина тряслись руки и глаза бестолково косили, так что он толком ничего не мог разобрать и разобрал только одни штампы и подпись прокурора республики. На другой бумаге сообщалось решение Верховного суда и было слово "отклонить", и Жмакин сразу же помертвел и выругался в бога и в веру, но Пилипчук взял у него из рук бумаги и мерным голосом все растолковал ему.
