погодя вошел Ваня с поцарапанной щекой.
– Зацепился, черт бы его подрал. Этот крюк», – зачем-то стал объяснять он причину появления царапины. Дружки его ухмыльнулись, а девчата, склонившись друг к дружке, прыснули от смеха.
На следующий день Ваня заявился к Наталье в гости и до сумерек просидел у нее, подметая все, что подавалось на стол, и рассказывая про трактора, лесоповал, охоту, рыбалку на зорьке, про геологов, которых утащил водяной… Смеркалось, и он пригласил девушку прогуляться-подышать по свежему воздуху. Гуляния, на взгляд городского жителя, были немножечко странные: гуляли впотьмах задами села, то и дело проваливаясь по пояс в снег, а из достопримечательностей заслуживали внимание разве что дом эстонца Мооса да сарай-дворец для бугая Жана-Луи (говорят, его привезли из самой Франции, только никто в это не верил; мальчишки, правда, кричали ему издали: «Пардон! Пардон!», а бабы обзывали по-своему).
К ночи ударил морозец, и снег стал поскрипывать, а ночь посинела и посветлела одновременно. Ваня вначале помогал Наташе вылезать из снега, потом стал поддерживать ее под руку, дальше – больше: обнял ее, и то и дело жарко целовал и лез горячими сильными руками под шубку. У нее ток бежал по спине и слабли ноги, а после нескольких долгих поцелуев у нее сорвалось дыхание и закружилась голова. Она не чуяла под собой ног, а целовалась, целовалась и куда-то потихоньку шла, шла…
Очнулась она возле какого-то темного пятна на фоне звездного неба. Ей вдруг показалось, что вот то глубокое-глубокое звездное небо – это вся ее будущая жизнь, а темное пятно, которое было еще глубже самого неба, точно уходило куда-то коридором вглубь, – был ее сегодняшний путь, сегодняшний выбор. И уводил он вроде как в сторону от этого неба… Но все это пронеслось в голове ее быстро и не оставило следа.
Ваня не сильно, но настойчиво тянул ее за руку и повторял:
– Пойдем… Пойдем…
– Что ты? Что ты? Зачем? – говорила она, но ноги ее не слушались. Наталья потихоньку шла, глядя то на ставшее вдруг серьезным и незнакомым крупное лицо Ивана, то по сторонам, словно в поисках защиты, в которой, в общем-то, и не особо нуждалась. Она, как все благоразумные девушки, надеялась, что в самую последнюю минуту все это отложится, хотя бы на завтра, а там видно будет. О том, сколько девичьего благоразумия поспешно скомкано в кустах и на сеновалах, девушки узнают уже задним умом, когда лишаются ума переднего.
– Идем, идем, – говорил Ваня. – Не пожалеешь…
Он затащил ее в сарай, сильно обхватил руками, а ногой, пяткой, прихлопнул дверь. Наташа обмякла в его руках и закрыла глаза. Она как-то один раз была пьяная, так вот сейчас чувствовала себя точно так же, только еще всю крутила сладкая истома. Ваня целовал ее в шею, отчего было ужасно щекотно и томительно, и она тихо смеялась и взвизгивала, и не узнавала свой голос. Она почувствовала, как ее кладут на что-то мягкое и шуршащее, как его руки хозяйничают на ней…
Но тут послышался скрип и треск распахнутой настежь двери и возглас:
– А-а! Здесь они! Я так и думала! Ты что же, пес бесстыжий, на моем месте всех девок решил делать?
Ваня вскрикнул, так как Варя огрела его по башке увесистым дрыном, вскочил и по-женски закрылся руками. Но Варвара не стала бить его по лицу, а точным движением ноги сильно ударила в кобелиное место. Иван взвыл и сел на пол.
– И ты туда же! Господи! Да ты титьки сначала нагуляй, а потом уж…
Наташа выбежала из сарая и, не помня себя от страха и сгорая от стыда, побежала по сугробам, не разбирая дороги. Над нею распростерлось огромное синее небо, все в звездах, как в грядущих светлых надеждах, и под ним было совершенно все равно, куда бежать. На ее счастье бабушкин дом был на пути, а так и спросить было некого, везде уже спали. Она не стала ничего есть, сразу же залезла в постель. Ее всю трясло, хотелось и плакать, и смеяться. А когда бабушка спросила ее что-то, она, заикаясь, сказала, что замерзла.
– И девчата тоже все замерзли, – почему-то приплела она девчат, хотя бабушка сама проводила их из хаты, пока не совсем поздно стало.
– Ванька не приставал? – проницательно взглянула на нее бабушка. Эхе-хе, проницательность наша, проницательность! А ты-то – не детище ли наших грехов?
– Не-ет.
– Смотри, девка, этот парень почище Жана-Луя будет. Да и не его опасаться надо – Варьку. Ох, глаз у ней! Прошлым летом Никодим Кудыкин чем-то ей не угодил, так она на двух его свиней и на всех курей порчу навела. Ох, сердечная, как тебя трясет-то! Отвыкла в городе от наших просторов. Вот тебе чаек успокоительный, попей и спи. А завтра, живы будем, баньку истопим. Чай, давно не парилась? Ну, спи-спи…
Утром пришла Варя и, как ни в чем не бывало, посидела, покалякала, не отказалась от чаю и вообще чувствовала себя как дома. А Наташе было и стыдно, и страшно глянуть ей в глаза.
– Ну что, Варя, париться будешь с нами? Я баньку ближе к вечеру истоплю. Наташе я плохая напарница, а вдвоем вам славно будет.
Варя серьезно посмотрела на бабушку, потом на Наталью и согласилась. И голос ее стал вновь воркующий и завораживающий.
– Ты, бабусь, может, и плохая, а я – хорошая на-парница, – сказала она.
– Вечно ты все слова исковеркаешь! – махнула рукой бабушка. – Ой, девоньки, вы тут сидите, а я прилягу. Наколготилась, моченьки моей нет. А полчасика-часик полежу, можно будет и баньку начинать топить.
– Я помогу, – сказала Варя.
– И я, – поддержала Наташа.
Бабка, кряхтя, улеглась и, похоже, тут же задремала. Варя взяла Наталью за руку и, глядя ей в глаза, сказала:
– Я на тебя, Наталья, зла не держу. И ты на меня не обижайся. Наше дело бабье: ведут – не брыкайся, бросают – не цепляйся.
– А что же сама в Ванюшку вцепилась?
– Нужен он мне сто лет! Он, паразит, вздумал мне за Никодима мстить! Я ему покажу месть! Ты только не лезь меж нами. Потерпи, тебе мало осталось. Уедешь скоро. Там… сколько тебе влезет.
– Я сама не думала, что так выйдет.
Варя изучающе поглядела на нее.
– Ладно, схожу за квасом, он у меня особенный, после него и баня, как любовь, и любовь, как баня.
Банька была небольшая, с крохотным предбанником, с маленьким окошком, размером с девичий зад, и парилкой на двоих, от силы на троих
