– Да никуда они не уйдут! – вырывался Гиммер как укушенный, и даже подпрыгивал на середине комнаты. – Никуда они не уйдут, пока мы их не выгоним! Будут сидеть в креслах и держаться, пока их не выгонит реальная сила! Да ни за что они не уйдут от власти! – они понимают, что этим уже не сорвут революцию, теперь уже их уход не страшен, это не первые дни. Но до последней крайности будут защищать своё классовое дело. Жалкая теория «бережения правительства»! Боясь собственной силы, вы преувеличиваете опасность. А если правительство не может выдержать минимума революции – мир, хлеб и землю, – так и раздавить его!
При крохотности его фигуры и срыве голоса на писк это не так уж страшно и звучало.
Кто-то вспомнил:
– И неужели они думают от нас при таких условиях получить заём?!
И забыли даже, что мы заём держим в руках, все рычаги у нас.
Поднялся высокий Церетели, с прошлой ночи грустно-смущённый. Он отвечал на вопрос: как же, как же могло Временное правительство не предупредить о ноте заранее? не показать её Совету? Церетели сообщал, что сегодня с утра разговаривал с членами правительства и те поражены гневом Совета: они даже не представляли, что в ноте есть что-то новое, что надо согласовывать. Они утверждают, что под «победоносным окончанием войны» и понимают установленье демократического мира.
Это уже не помещалось ни в какой голове! Министры до такой степени изолгались? ослепли?
Но что ж им ответил Церетели?!
Что для демократических целей войны нельзя использовать общеимпериалистические слова. Что дух мартовского соглашения был не такой. А они настаивают – что не отступили.
Тут ещё доложили: пришла и кого-нибудь просит выйти делегация 3-й армии: пришли протестовать против слухов, вносящих разъединение между правительством и Советом.
Ещё козырь для Церетели и его группы: ну вот видите, товарищи, неудобно вскрывать конфликт. Нельзя терять благоразумия. Лучше мы сегодня же соберёмся в полном составе вместе с правительством и объяснимся, узнаем, какие же причины их побудили…
– Да о чём объясняться?? – снова прорвался едкий Гиммер. – Тут столкнулись классовые интересы, а такое противоречие принципиально непримиримо! Никакие объяснения правительства не изменят объективного положения дел и не отменят насущных требований революции. Интересы капитала столкнулись с интересами народа. Тут не объясняться надо, а: более сильная сторона должна продиктовать более слабой! И сейчас нам надо обсуждать: что именно продиктовать? А вы хотите подменить революционное дело пустыми разговорами! утопить народное движение в закулисных сделках! Рука народа занесена для богатырского удара! – и он поднял свою ручку в кулаке. Прыснули. – Тут предательство революции, а вы ищете толкование отдельных слов, – шахматный ход, применяемый во всех революциях соглашателями.
Он задыхался, даже и он не мог больше. Свернуло его на стул. Да он сегодня превзошёл всех большевиков! Потому что растоптан его февральский замысел: манипулировать безсильным правительством.
А между тем по телефонам Таврического звонили с нескольких заводов, а секретари прибегали сюда докладывать: спрашивают рабочие комитеты: действительно ли нужно идти всем на Мариинскую площадь?
Что такое? откуда ещё это взялось? Остановить! Отменить категорически!
– Это вы? это вы? – на большевиков.
Каменев с великолепным спокойствием: если большинство Исполнительного Комитета решит призвать рабочие массы – большевики тотчас это могут осуществить. Но без Исполнительного Комитета – как же можно?
Однако: и отчего же могло такое возникнуть в разных концах города, на разных заводах, сразу? Кто-то же бегает, поджигает.
Каменев думает: это выросшее сознание масс. Прочли в газетах ноту – и возмутились повсюду. Надо больше верить в массы.
Ну да, выросшее сознание! Если б оно настолько выросло – революции не было бы и забот.
И опять толковали за получасом получас, и ничего же другого не могли решить, как: пока ничего не решать, а встретиться всему полному составу ИК со всем полным правительством.
А – в котором часу? Ведь в 6 часов уже назначен, опубликовали в «Известиях», экстренный пленум всего Совета.
А – зачем теперь Совет? Не говорили прямо вслух, но: зачем теперь этот Совет? Распорядились печатать созыв в ночном перевозбуждении – а для чего теперь он? Сгонять две тысячи человек, произносить речи – а решение есть заранее: ничего пока не решать.
Станкевич отваживался брать руль в свои руки: сделать так, чтоб и Пленум Совета не пропал совсем зря, а прояснял бы сознание депутатов, и весь расхлябанный советский корабль провести твёрдо через эти шквалы. Исполком не понимает, что на Совете даже внушительней можно высказать.
Станкевич подошёл к ошарашенному Чхеидзе, с блуждающим взором и бездействием на председательском стуле, и, наклонясь, стал внушать: поручить ему первое главное выступление на Совете.
Чхеидзе обрадовался. И закивал, затвердил: да, да! Он уже – почти ничего не мог понять в этом сумасшедшем круговращении.
И тут – вбежали, и не тихим докладыванием, а закричали с порога:
– Финляндский полк в полном вооружении пришёл на Мариинскую площадь – и стал!
Как? что? кто? Кто его вызывал? кто посылал? Революция? Контрреволюция?
– Товарищи, кто его посылал? Кто распорядился?
Никто его не посылал. Никто не распорядился.
И большевики выражали честное удивление – хотя и рады.
Вооружённый народ – вышел сам?!
Арестуют сейчас правительство? Что это будет? Какой скандал!
Звонить! Предупредить! Бежать! Посылать!
Посылать на площадь и отговаривать солдат. Кого? – ну, первого Скобелева конечно, а там другие догонят.
Заседание Исполнительного Комитета развалилось, так и не приняв постановления.
А левое меньшинство – большевики, Кротовский, Александрович, Гиммер, – перемигнувшись, перешли в отдельную комнату.
Народное выступление? Мы – должны быть на высоте и наготове. Если оппортунистический ИК не скажет настоящего слова, то скажем его мы!
Но, по Каменеву, всё – академически неизбежно: классовое буржуазное правительство и не может проводить не антинародную политику. А народную – будем проводить мы, когда будет у нас пролетарская власть. Но тому ещё не пришло время.
И это было, конечно, абсолютно правильно.
Но – чего-то большего хотелось Гиммеру. Просто тезиса, что правительство ведёт политику захватов и народ лишает его своей поддержки, – мало!
Хотелось – революционной бури, изумительной по силе и красоте!!
Текущие дела Временного правительства. – Заседание с генералом Алексеевым. – Тревога о выходе полков.Нелегко было устроить правительство без традиций, без опыта, без аппарата – но Владимир Набоков за минувшие полтора месяца всё же устроил. Не стало прежнего хаоса – заседаний на пустом месте без подготовки. Подобрался секретариат. Наладилось нормальное составленье и движенье бумаг, проектов решений. Несколько комиссий из учёных законоведов тщательно готовили материалы, выводили заключения, и особенно во всём, что касалось Учредительного Собрания. Пытался Набоков дисциплинировать и самих министров, но тут он не был успешен: не мог добиться определённых часов заседаний, а какой бы час и ни назначили, всегда начиналось с опозданием, не было сбора министров, всегда аккуратны самые серые – Мануйлов, Годнев, Щепкин да сам князь Львов, а другие зачастили быть в разъездах, вместо них приходили заместители. Из заместителей Набоков тоже сформировал для второстепенных вопросов и вермишели работоспособный второй кабинет, во главе с профессором Гриммом. Юридическим совещанием руководил неутомимый, при своей физической хилости, алмазного ума Кокошкин, – и вот на этих днях совещание закончило разработку «перечня важнейших вопросов» к составлению избирательного закона – теперь осталось собрать мнения по вопросам и составлять сам закон.
Немало законов высыпало за это время правительство. Правда, крупных за последний месяц почти не было, только вот позавчера опубликовали постановление о свободе союзов и собраний (но – невиданный демократический размах, действительно уже свобода: только не на рельсовых путях и только не против уголовных законов, а открывается союз произвольно, а закрыть почти невозможно). Может быть, ещё шли за крупные законы уточнения к запрету продажи крепких напитков и ограничения в продаже денатурата. Или мужественный отказ обнаглевшему финляндскому сенату в расширении его прав. (Потому решились, что Финляндия отказывалась предоставить полные права евреям и тем подорвала свои позиции, иначе отказать им было бы невозможно.) А то тянулась череда уныло ничтожных законов, которые, однако, кроме Временного правительства, кто же мог установить? – создание пенитенциарных курсов для подготовки новых служащих тюремной администрации; коллегиальное управление лазаретами; досрочный выпуск лесоводов из Лесного института; о регулировании производства пшена и гречневой крупы; упорядочение кавказских и крымских курортов к сезону; переименовка города Романова в Мурман; установление всероссийского конкурса на сооружение в Петрограде памятника всем борцам-героям за свободу России… Можно было смеяться или прийти в отчаяние – но кому же это поручить? и всё это тоже немаловажно. Крупным решением было объявление Займа Свободы, сразу после Пасхи, – и сразу же за тем стали волноваться, что он не будет иметь решающего успеха (уклончивость Совета, протесты многих социалистов), и стали готовить реформу (создать ещё одну комиссию) прямого и косвенного обложения: решиться на налог поимущественный? на промышленную сверхприбыль? Тут было сильное противодействие промышленных кругов, а на митингах требовали «ограничить аппетиты промышленников и торговцев!» Так государственный контроль экономики? это – трудней всего и осуществить. Пока, во всяком случае, невозможно было уложиться в бюджет, выработанный старой властью на 1917 год, – предстояло смело раздвинуть права правительства и выработать новый революционный бюджет.
