Молоденькая прокурорша и молоденькая жена чиновника особых поручений, гулявшие по обыкновению вместе, первые это заметили и вспыхнули от стыда; а жена председателя уголовной палаты, некогда столь обеспокоившаяся отставкою прежнего начальника губернии, в этот раз с каким-то неистовством выбежала из сада, села на пролетку и велела себя везти вслед за губернаторским экипажем.
На ее глазах Калинович подъехал к своему крыльцу, вышел сам первый, а потом, высадив Минаеву, как жену, под руку, скрылся с нею за свою стеклянную дверь. Вслед за тем Настенька совершенно по-домашнему взбежала на лестницу, прошла в залу и, садясь небрежно в гостиной на диван, проговорила: «Ох, устала… жарко немножко». Калинович сел и с какой-то грустной нежностью смотрел на нее… Здесь я не могу обойти молчанием того, что если кто видал мою героиню, когда она была девочкой, тот, конечно бы, теперь не узнал ее – так она похорошела. Для женских личиков, розовых, свеженьких, тридцать лет обыкновенно почти беда: розы переходят в багровые пятна, глаза тускнеют, черты еще более пошлеют. Но не то бывает с осмысленными женскими физиономиями, под которыми таится духовная красота. В этом возрасте присутствие ума, чувств, некоторой страстности – все это ярче и больше начинает в них выражаться, и к такого рода физиономиям принадлежало именно лицо Настеньки. Одета она была очень мило. Петербург и звание актрисы докончили в этом отношении ее воспитание. Часов в восемь человек на огромном серебряном подносе принес чайный прибор и приготовил его на особенном столе. Настенька, совершенно как бы хозяйка, села за него и начала разливать чай. Из боковых дверей появился Флегонт Михайлыч, и за ним нецеремонно вошел кобель Трезор.
– Здравствуйте, дядя! – проговорил ему приветливо губернатор.
Капитан с обычным приемом раскланялся и, сев несколько поодаль, потупил глаза. За несколько еще дней перед тем он имел очень длинный разговор с Калиновичем в кабинете, откуда вышел если не опечаленный, то очень расстроенный. Возвратившись домой, он как-то особенно моргал глазами.
– Ну что, дядя, говорили вы с ним? – спросила его Настенька.
– Говорил-с, – отвечал капитан.
– Что ж, успокоились теперь и поняли, что когда дело сделано, так нечего пятиться назад?
– Да-с.
– И убедились, наконец, что этот человек меня любит? – заключила Настенька.
– Да-с! – подтверждал Флегонт Михайлыч и начал после того все почти вечера вместе с Настенькой проводить у губернатора. В простодушных понятиях его чины имели такое громадное значение, что тот же Калинович казался ему теперь совершенно иным человеком, и он никогда ни в чем не позволял себе забыть, где и перед кем он находится. Что касается губернатора, то после служебной ломки, которую он почти каждое утро производил, присутствие этих добрых людей, видимо, заставляло его как-то отдыхать душой, и какое-то тихое, отрадное чувство поселяло в нем. В настоящий вечер, впрочем, он был что-то особенно грустен и мрачен, так что Настенька спросила его, что с ним.
– Ничего! Позвони, пожалуйста, друг мой! – отвечал он.
Та дернула сонетку.
Вошел лакей.
– Что там, пришла ли почта или нет? Пошлите узнать жандарма к Экзархатову!
– Они сами здесь, ваше превосходительство, – отвечал лакей.
– Что ж вы, болваны, не скажете? Проси!.. – проговорил с беспокойством губернатор. – Как это, Николай Иваныч, вы не велите о себе сказывать… что за щепетильность пустая! – встретил он Экзархатова.
Тот подал ему целую кучу пакетов. Калинович с пренебрежением перекидал их и остановился только на одной бумаге, на которой была сделана надпись в собственные руки. Он распечатал ее, прочитал внимательно и захохотал таким странным смехом, что все посмотрели на него с удивлением, а Настенька даже испугалась.
– Всегда тебя эта проклятая почта встревожит! – проговорила она.
Калинович ничего не отвечал ей и снова прочитал бумагу.
– Еще по трем доносам требуют объяснения! – обратился он, наконец, с судорожной усмешкой к Экзархатову, подавая ему бумагу. – Теперь уж присланы совершенно вопросные пункты. Как преступника или подсудимого какого-нибудь спрашивают!
Экзархатов не знал, читать ему бумагу или нет.
– Взгляните, прочтите! Я ни скрывать, ни стыдиться этого не намерен… – сказал Калинович и опять захохотал.
Настенька смотрела на него с беспокойством. Она очень хорошо видела, что он был под влиянием страшнейшего гнева.
– Ни стыдиться, ни скрывать этого не намерен! – повторял губернатор, а потом вдруг обратился к Экзархатову. – Послушайте! – начал он. – Не хотите ли, пока есть еще время, вместо настоящей вашей службы получить место какого-нибудь городничего или исправника, окружного, наконец, начальника?.. Я, по своему влиянию, могу еще теперь сделать это для вас.
Предложение это заметно удивило и оскорбило Экзархатова.
– Разве я не гожусь в настоящей моей должности? – проговорил он.
– О боже мой! Кто ж вам это говорит! – воскликнул Калинович. – Но я могу быть переведен; приедет другой, который вас вытеснит, и вы останетесь без куска хлеба.
Экзархатов выпрямился, поднял свою опущенную голову и вообще как-то приосанился.
– Я, Яков Васильевич, сколько себя понимаю, служу не лицам, а делу… что ж мне этого очень опасаться? – проговорил он.
Калинович захохотал.
– Не лицам!.. На службе делу хочет выехать! Нельзя, сударь, у нас так служить! – воскликнул он и, встав с своего места, начал, злобно усмехаясь, ходить по комнате. Выражение лица его было таково, что из сидевших тут лиц никто не решался с ним заговорить.
– Потрудитесь, пожалуйста, – обратился он наконец к Экзархатову, – написать к завтрему ответ на это. Там спрашивают, на каком основании князь арестован и теперь производится о нем следствие без депутата со стороны дворянства. Пишите, что полицейская власть всякое лицо, совершившее уголовное преступление, имеет право одна, сама собой, арестовать, потому что, пока бы она стала собирать депутатов, у ней все преступники разбежались бы. Кажется, это ясно и понятно? А что при допросах нет депутата, так нигде и никаким законом не вменено следователю в обязанность спрашивать грамотных дворян при каких бы то ни было заступниках, и мне для этого не выдумывать новых постановлений. Насчет откупа отвечайте тоже, что делал с него сбор в пользу города и нахожу это с своей стороны совершенно законным, потому что хоть сотую часть возвращаю обществу из огромных барышей, которые получает откупщик, – так и пишите этими самыми словами.
– Чтоб не оскорбились за выражения… – заметил было Экзархатов.
– А я не оскорблен? Они меня не оскорбили, когда я помыслом не считаю себя виновным в службе? – воскликнул губернатор, хватая себя за голову и потом, с заметным усилием приняв спокойный вид, снова заговорил: – На вопрос о вступительной речи моей пропишите ее всю целиком, все, что припомните, от слова до слова, как и о какого рода взяточниках я говорил; а если что забыли, я сам дополню и добавлю: у меня все на памяти. Я говорил тогда не зря. Ну, теперь, значит, до свиданья… Ступайте, займитесь этим.
Экзархатов, потупив голову, вышел.
– Скажи, пожалуйста, отчего это и откуда пошли все эти неприятности тебе? Ты прежде так же служил и действовал, но тебя еще повышали, а тут вдруг…
Калинович в упор и насмешливо поглядел на нее.
– За то, что я не имел счастия угодить моей супруге Полине Александровне. Ха, ха, ха! И мне уж, конечно, не тягаться с ней. У меня вон всего в шкатулке пятьдесят тысяч, которые мне заплатили за женитьбу и которыми я не рискну, потому что они все равно что кровью моей добыты и теперь у меня остались последние; а у ней, благодаря творцу небесному, все-таки еще тысяча душ с сотнями тысяч денег. Мне с ней никак не бороться.
– Говорят, с ней Медиокритский поехал – это зачем? – спросила Настенька.
– Да, воришка Медиокритский… Он теперь главный ее поверенный и дает почти каждую неделю у Дюссо обеды разным господам, чтоб как-нибудь повредить мне и поправить дело князя, и который, между прочим, пишет сюда своему мерзавцу родственнику, бывшему правителю канцелярии, что если им бог поможет меня уничтожить, так он, наверное, приедет сюда старшим советником губернского правления!
Заключив последние слова, губернатор снова захохотал.
– Как же они могут тебя уничтожить? – спросила Настенька.
Калинович пожал плечами.
– Я полагаю, – начал он ироническим тоном, – что помня мои услуги, на первый раз ограничатся тем, что запрячут меня в какую-нибудь маленькую недворянскую губернию с приличным наставлением, чтоб я служебно и нравственно исправился, ибо, как мне писали оттуда, там возмущены не только действиями моими как чиновника, но и как человека, имеющего беспокойный характер и совершенно лишенного гуманных убеждений… Ха, ха, ха!
– Но что ж тебе так беспокоиться? Пускай посылают! Нам с тобой везде будет весело! – возразила Настенька.
