Раз я, по неопытности, дал Шмелю рубль до четверга. Не отдал в четверг, и в воскресенье, и в другой четверг, да так и пошло. Он очень боится встретиться со мной на дороге. И тоже постоянный страх у него, когда я прохожу мимо окна: ему надо быть настороже, чтобы не встретиться со мною глазами. И что ему рубль, – он в один базар их пять пропивает. Так и живет в деревне Шмель со всеми, как и со мной, и считается художником, напоминая мне собой одного приятеля из литературной богемы.
Голубые гетры
В наше время, когда все складывается по-новому, не угнаться за жизнью самому подвижному исследователю: весной я набросал картинку базара, куда Шмель носит продавать свою художественную обувь, – тогда было много купцов, а осенью уравнительный налог их сильно подорвал на местах, к новой весне они, быть может, не явятся на базар, и картина будет другая. Так с оговорками, с датами только и можно писать.
Весной к началу сезона в 1924 году базар был очень оживленный. Люди стоят в два ряда аллей с отчищенными, сверкающими на солнце башмаками в руках, и только-только пройти. Идет заезжий гость из Астрахани в шапке с бобровым верхом, во всем новеньком, и все к нему протягивают костлявые руки, как сучья, с висящими на них башмаками. И какие лица у них при этом, – будто не коммивояжер из Астрахани, а «се жених грядет в полунощи».
Одна бледная женщина протянула было свою пару, а он и не посмотрел, будто это была спящая дева с погашенным светильником; другая отдернула руку – верно, догадалась по ястребиным глазам, что такие непременно разглядят под кожей бумагу. Ему нечего показывать, он сам видит свое. Вот вдруг кинулся, быстро поставил карандашом свой знак на подошве и велел принести к себе на квартиру. За женихом астраханским идут женихи мариупольские, крымские, кавказские, даже сибирские.
– Концов нет, – послышался из их среды голос, определяющий все качество базарного товара.
Я зашел в одну знакомую комиссионную лавку узнать, что значит эта коротенькая и значительная фраза: концов нет.
Это значит, оказалось, что на базаре есть порядочная середина, а на одном конце нет очень изящного башмака, на другом – простого прочного бабушкина, какие носят пожилые и рабочие женщины. Хорошие концы – объяснили мне – были в прежнее время, когда не базар судил о качестве башмака, а заказчик-купец. Тогда специализация была строгая, и тот, кто делал гвоздевую обувь, не рискнул бы заняться рантовой или же легкой, выворотной; изготовляющий детские гусарики не взялся бы за бабушкины. Теперь же все равно, что ни делать, только бы брали, и замечательный выворотник стал гвоздевиком, гвоздевик – рантовиком. Не в своей специальности можно сделать только средину, и вот почему говорят: концов нет. Получив эти сведения, я иду опять на базар, подхожу к тому жениху в бобрах и говорю сокрушенно:
– Концов нет!
– Да, – ответил он очень приветливо, – весь товар на совбарышню.
Слова жениха меня поразили. Наверно, у экономистов это не новая мысль, что женщина в огромной степени дает тон художественной промышленности. Журналисту известна литературная формула критиков cherchez la femme[10], но переход из одной плоскости в другую с этой оживляющей мыслью дает необыкновенный толчок воображению. Каралось до сих пор невозможным, с гибелью трубадуров и прекрасных дам, сделать вновь интересным этот русский ремесленный быт, как будто именно за свою серость и называемый кустарным, – и вдруг найдена Дульсинея: кустарь работает на совбарышню.
У меня не хватало технических знаний для продолжения разговора с женихом от кустарной промышленности, пришлось сознаться в своей профессии журналиста и тут же выразить свое изумление перед идеей разделить всю промышленность на два отдела: для нее и для него.
– Например, – сказал я, – соседний Кимрский район сапожников: какая там бедность типа обуви, какой неуклюжий человек сапожник…
– Рыжий, – подсказал жених.
– Правда, – говорю, – много рыжих почему-то, с окладистыми бородами, в староозерских кафтанах, нелюдимые.
– Ост-Индия, – почему-то определил жених Кимрский край.
– Несколько минут езды, – продолжаю, – из этой Ост-Индии, как вы называете, – и совершенная ему противоположность: башмачник легкий, подвижной человек, – чем не француз?
– Двести цветов нежнейшего шавро, – ответил жених, – существуют только для нее, а вы сами знаете, какое однообразие в нашем черном или рыжем сапоге. Потому же ведь и называется прекрасный пол. Намедни в Москве, на Кузнецком, я купил такую диковину: дамские голубые гетры.
– Голубые!
– Не то удивительно, – улыбнулся жених, – что голубые, – я сказал, шавро существует на двести цветов, а что эти гетры были выворотные и чисто бальной легкости. Да, но я уважаю и рабочий бабушкин башмак, а это что… На кого эта работа – вы видите сами: чистенькая, можно в этой обуви блеснуть три дня, а потом все пойдет вкось; рыхлый башмак, ни на высшую даму, ни на жену, ни на бабушку, ни на работницу – вся затея на совбарышню.
– Середина!
– Ну да, а концов нет и быть не может. Сухаревка мастеров развратила.
Анатомия женской ноги
После базара я зашел в моссельпромную пивную «Лира» поработать в живой беседе над своими базарными впечатлениями. Тут за одним столом сидела буржуазная компания во главе с женихом, и недалеко заседал со своей женой и приверженцами башмачник Шмель. Я пристроился сначала к столику буржуазному. Тут из разговоров в короткие минуты можно было понять, в каком конце громадной страны тихо или бойко протекала экономическая жизнь. Я узнал, что очень оживленно теперь в Средней Азии, то же бывало раньше и в Астрахани, потому что она связана с Кавказом, а теперь там тихо. В Саратове тоже мертво. Ничего не идет в Вологду. В Сибири очень хорошо, на юг пошла легкая обувь…
И еще я узнал, что вояжеры и приказчики тоже художники, и, во всяком случае, больше художники, чем мастера.
– Мастера, – сказал жених, – должны подходить к товару, а вояжер и приказчик умеют подходить к человеку – это много труднее. Вояжер начинает с самых низших служащих и от них все выведывает, потом берется за средних. С теми шуры-муры, с этими сам играет в ресторане, намазывает и пускает все. Человек должен быть легкого нрава и на все способный, а как трезвенник поедет – богобоязненный или экономист…
– Экономист?!
– Обыкновенно, как интеллигент, с идеей, с политикой, – бывают и такие, – ну, это самый противный, на него и не смотрят. А приказчик должен быть человек занозистый и весь как уксусная эссенция, не лизнешь языком. Он сразу видит, ежели она в магазин пустая пришла, – он с такой и разговаривать не станет. Если же дело видит, сейчас же попросит ее показать ногу. Память должна быть у него не липовая, – как взглянул на ногу, сразу должен понять, откуда башмак, какая мастерская, кто делал. Если заколебался, попросит снять. Когда снимет, ногу похвалит, и она сама не своя. Видит, нет такого башмака, нет в магазине, – скажет, башмак ей не к лицу или не подходит к фасону платья. Он каждую уговорит и уверен в себе: если захочет, все может продать. Даже если на номер тесно бывает, он так наденет, такое наговорит, что ей хорошо покажется. А придет домой – никуда не годится. Нет, куда тут мастеру, – тот только и умеет по коже, настоящий же художник должен подходить к человеку.
После этих слов жениха Шмель, уже довольно выпивший пива, не выдержал унижения художника и на всю пивную объявил купцам:
– Барахло!
За буржуазным столом не обиделись и засмеялись. Тогда Шмель начал свое представление.
Если художники от купцов такие знатоки, то пусть отгадают:
– Сошью башмаки, – сказал Шмель, – подбивать не стану и подшивать не стану, стежки не дам и гвоздя не вобью, а носиться будут три недели и не развалятся – как это можно?
Никто не мог догадаться, и торжествующий Шмель заявил:
– Понятие в этом может иметь только тот, кто изучил анатомию женской ноги при императорском дворе.
Да, он, Шмель, постиг анатомию в совершенстве: нога бывает полная и тощая, прямая, крупная, мелкая, мозолистая, чистая и совсем никуда не годная – чухмак. Но это многие знают, анатомия не в этом, анатомия, чтобы снять мерку и к ноге не прикоснуться.
– Она ведь мерку-то снять с себя не дает.
– Кто она? – спросили мы.
– Фрейлина или царская дочь.
– Знаю, – сказал один молодой башмачник, – нужно обмерить след на снегу или на песке.
– Сказки, – засмеялся Шмель.
И, выскочив из-за стола, представил, как она входит, останавливается, выдвигает из-под юбки свою маленькую ножку… Быстро схватив чей-то стакан с пивом, Шмель поставил его на пол для обозначения места, где стала недоступная для обмера нога, и рядом поставил свою медвежью ногу и притом в валенке.
