Она остановилась и подняла на него темные глаза, в которых стояли слезы.
Ян встрепенулся, радостно и неосторожно схватил ее за руки и, улыбаясь, почти смеясь, торопливо заговорил:
– Да не надо слов, не надо. Я все пойму. Я уж понял, когда взглянул на вас. Спасибо за это, я всегда знал, что вы Такая же, как я, что вы все, как я, чувствуете, всему доступна ваша душа… Как я счастлив! И я вас так…
Он не договорил, потому что она, испуганная его словами, его движениями, вдруг опять изменилась, освободила свои руки и поглядела на него прямо, посветлевшими глазами без слез. Казалось, она делает усилие, тяжелое, почти невозможное, чтобы проснуться, опомниться. Стремительность и простота Яна развеяли новые, еще робкие настроения. Чем дольше она так смотрела на него, тем спокойнее становилось ее строгое, побледневшее лицо. Яну стало холодно и страшно. Он хотел что-то сказать, крикнуть, но вдруг ощущение, что они не одни, пробежало по его телу. Он обернулся – невольно обернулась и Раиса. Неслышно ступая по мягкому, как пух, снегу, к ним подходил Самохин. Он недавно снял военную форму и казался еще худее, желтее и злее в черном пальто. Аллея была очень пряма, он, вероятно, давно наблюдал за Раисой и Яном. Взгляд его с откровенной, насмешливой дерзостью остановился на Раисе. Прежде он смотрел так только на Яна.
– Мое почтение! Вот вам счастие, Ян! Сколько я ни гулял, ни разу не встретил здесь Раису Михайловну. Вам прямо везет!
Он не спускал глаз с Раисы, но она уже совсем была прежняя, презрительная, даже оскорбленная. Самохин знал, что пока она прежняя – она вся в его хитрой и тонкой воле.
– Мы встретились не случайно, – вызывающе произнесла Раиса. – Я писала Ивану Ивановичу. Мне надо было с ним видеться… Теперь я иду домой.
И она вдруг мучительно покраснела, поняв, что всего этого не нужно было говорить.
Самохин пожал плечами с снисходительным сожалением и улыбочкой.
– Это меня не касается, – сказал он. – До свиданья. Он снял шляпу и низко поклонился.
Раиса ничего не ответила и ушла. Самохин проследил, как скрылась за деревьями ее темная фигура, – и повернулся к Яну. Ян стоял растерянный, не зная, что думать. У него в ушах еще звучал дрожащий, измененный голос Раисы, ее слова о жалости… Ведь это она говорила… Что же случилось потом?
– Скажите, пожалуйста, – начал Игнатий, – вы вот такой нравственный, а как, по-вашему, называется завлекать девушку, не любя ее? Ольге самым нравственным образом вскружили голову, теперь за эту принялись? И чего вам от них нужно, не понимаю! Ну, влюблена в вас Раиса Михайловна, так ведь вы на ней не женитесь? Не любите ее?
– Господи! Что вы говорите, Самохин? Что вы говорите! Раиса Михайловна в меня… Я ее не люблю! Я ее ужасно люблю, я для нее на все готов, я ее обожаю, у нее душа ясная, как зеркало…
– Вот как! Любите! Что ж, женитесь. А Ольга? Ведь она с ума сойдет… Или вы ее не любите?
Ян весь встрепенулся.
– Ольга? Нет, нет, что вы говорите… Я очень люблю Ольгу, всей душой…
– Тоже любите? – Игнатий засмеялся сухим и острым смехом. – Эх вы! Раису Михайловну люблю – и «тоже» Оленьку! Желал бы я, чтобы Раиса Михайловна это слышала. А вы, кажется, как должное приняли мои слова о том, что Раиса Михайловна в вас влюблена? Какова самоуверенность! А теперь прощайте, нам не по дороге. Я зайду к Белозерским.
Он раскланялся, все с той же улыбкой, и пошел прочь. Быстро темнело и снега серели. Ян стоял не двигаясь, опустив глаза.
XV
В гостиной Белозерских было светло и солнечно, когда вошел Ян. Лучи, длинные и пыльные, еще зимние – и уже весенние, падали из окна. За столом сидели Раиса и Самохин.
Игнатий вскочил, подбежал к Яну и обнял его.
– Вот и вы! А как мы вас ждали! Я решил, что за вами необходимо тотчас же послать. Я хотел вам первому объяснить… Вы уж не сердитесь, голубчик, что я вам раньше ни слова. И еще вчера в аллее разную чепуху болтал… Мало ли что бывает! Но ведь вы знаете, что я без вас жить не могу… И я рад объявить вам первому…
– Это можно сказать короче, – прервала Раиса. – Я выхожу замуж за Игнатия Николаевича.
Яну показалось теперь, что он давно это знал. Знал, когда шел сюда, когда ночью ему снилась Раиса, нежная, родная, с тем взором, какой он видел вчера. Он думал одно, а в темной глубине души лежало знание, что случится невозможное, но неизбежное, что Раиса не отдастся без борьбы волне новой, неожиданной, коснувшейся ее души, хотя бы пришлось совершить насилие над этой смущенной душой. Он понял – и не удивился, не поразился, принял просто и покорно.
Раиса отошла к окну и бесцельно глядела в сад. Игнатий был возбужден. Он ходил по комнате, говорил, казался неестественно развязным, как человек, который исполняет в подробностях заранее обдуманный план и не все еще кончил.
– Так вы не сердитесь на мою скрытность? Не сердитесь… А после свадьбы мы едем за границу… Что это вы так бледны, дружок?
– Голова немного болит, – с усилием проговорил Ян. – Это ничего.
– Да… Так я говорил о загранице… Раиса Михайловна, что же вы мне не поможете? Ведь вы знаете мои намерения относительно нашего друга?
Раиса молчала.
Игнатий подошел ближе и ласковым движением обнял Яна.
– Хочу увлечь вас с нами, голубчик, – проговорил он, наклоняя к нему взволнованное лицо. – Подумайте, ну почему бы вам не ехать с нами? Что вы тут будете один? За бабкой присмотрят отлично, а вы поедете с друзьями, мы будем всегда вместе, всюду вместе. Решайте скорее…
Ян видел, что хочет с ним сделать Самохин. Ему было мало отнять у него душу Раисы, он хотел идти до конца, сделать Яна вечным свидетелем этой победы, которую он считал полной. Жертва была еще жива. В бешенстве он хотел безмерно усиливать пытку, оскорбления, которые разбивались до сих пор о покорную силу Яна.
Теперь, казалось, жизнь Самохина зависит от согласия Яна.
– Вы согласны? Да говорите же, что согласны!
Он улыбался. Сердце Яна сжалось больно. Он хотел крикнуть, что это слишком, что у него нет сил… и в то же мгновение, случайно взглянув прямо перед собой, увидел в зеркале глаза Раисы. Она думала, что ее никто не видит, и не скрыла взора. Взор был тот же, нежный и смущенный, каким Ян видел его вчера, в аллее, и ночью, во сне. Раиса тоже хотела, чтобы он согласился. Но хотела не думая ни о чем, быть может, не сознавая, просто хотела, чтобы он – был с ней. Она ждала и боялась его слова не так, и не потому, почему боялся Игнатий.
– Я подумаю… Спасибо, Игнатий, – тихо произнес Ян. Это было равносильно согласию.
В тот же день вечером Ян сидел у себя, дрова трещали в печке, чуть доносились с улицы звонки конок. Ольга только что покормила бабушку и ушла. Ян глубоко задумался и не слышал, как кругом него, шурша и шелестя, бродила бабушка, вся тяжелая, гнущаяся к земле, с недвижным, давно умершим лицом, и повторяла какие-то монотонные, глухие слова, понятные, быть может, лишь жильцам другого мира.
XVI
Уже две недели как Игнатий Саохин, Раиса и Ян – в Италии. Они из Неаполя переехали в небольшой городок Амальфи, откуда беспокойная и недовольная Раиса стремилась в Пестум. Амальфи было место неудобное, шумное, узкое, горы совсем подступали к морю, едва давая место дороге. Белая пыль ела глаза, мальчишки кричали на улице.
Ян, Игнатий и Раиса были всегда вместе, не расставаясь. Странно было видеть этих троих людей, углубленных каждый в свою печаль, все реже разговаривающих друг с другом, может быть, врагов – и связанных неразрывною, непонятною цепью. Игнатий был болен: его желчное лицо стало неприятным, темным. Ян жалел его невыразимо и с тишиной принимал его слова, которые делались все резче и злее. Игнатий как будто искал, ждал противоречия, возмущенья, а возмущенья не было. И опять он, в бешенстве, шел все дальше, ранил все больнее, ища предела, которого не было, победы, которой не мог одержать. И каждый чувствовал, что так долго длиться не может.
Раиса проснулась в половине четвертого утра. В пять часов они выезжали в Салерно, оттуда через Баттипалию в Пестум. В комнате было еще совсем темно и очень холодно. Вздрагивая, Раиса поднялась с постели и зажгла свечу. Море шумело, многоголосое, кидая на берег тяжелые, белопенные волны. Дверь на балкон слабо вздрагивала и звенела от ветра. Раиса подняла занавес. Даже сумерки еще не наступили. Был мрак, но не полный, потому что у самого горизонта, над черной движущейся массой воды, стоял большой, узкий серп месяца на ущерб и освещал слегка край небес. Что-то неживое было в этом месяце, прозрачном, желто-зеленоватом. Выше, прямо перед балконом, дрожала белым светом крупная звезда, утренняя, свежая и молодая. Час казался необычайным, не похожим на ночь так же, как на день.
Раиса попробовала отворить дверь балкона. Шум моря ворвался в комнату, широкий и тяжкий, вместе с порывом соленого, иглистого ветра. Пламя свечи погасло. И в комнате опять стало черно, только высокая дверь балкона светлела зеленоватым пятном.
