Раиса попробовала отворить дверь балкона. Шум моря ворвался в комнату, широкий и тяжкий, вместе с порывом соленого, иглистого ветра. Пламя свечи погасло. И в комнате опять стало черно, только высокая дверь балкона светлела зеленоватым пятном.
Когда они вышли на крыльцо, где ждала их коляска с загорелым итальянцем в клетчатом пальто на козлах, ночь уже стерлась, бледнея, серые сумерки ползли по морю. Игнатий, в этом тусклом свете, был почти страшен, землистые тени легли на впалых щеках. Лицо Яна казалось, напротив, живее, чем всегда. Он сидел на передней скамейке и глядел вверх, на бесцветное, чистое небо, как будто надеясь, что в этот ранний час стекло небес прозрачнее, что можно увидать сквозь него то, чего мы привыкли видеть – одни земные отраженья…
Дорога поднималась, черные скалы нависали ближе. Справа море уходило вниз, под острые утесы, и около самых утесов, хотя не было солнца, горело зеленым огнем, точно освещенное изнутри. Но сумрак таял, розоватая теплота проступала сквозь длинные туманы. Когда вышло солнце, море загорелось все сразу, широкое, неподвижное с высоты. Дорога была еще в тени и все шла, извиваясь. Кое-где, с уступа, падал прозрачный поток, и свежей сыростью несло из мшистого и темного ущелья, где он разбивался. Была весна, но весной живой, растущей, идущей не пахло. Казалось, тут вечная весна, прекрасная и неподвижная. Листья олив серели; темные, неопадающие дубы не двигали верхушками.
На маленькую станцию Пестум они приехали поздно, часа в два, и когда прошло болтливое общество англичан и стало почти безлюдно, они направились из дверей вокзала по прямой, пустынной дороге.
Исчезли и горы, и море. Широкая, волнистая, сумрачная равнина расстилалась кругом. Гряды легких, жемчужно-серых облаков заволакивали теперь небеса, и солнце сквозь их тонкий дым светило неярко и тепло. Раиса и Ян шли впереди, Игнатий следовал за ними. У самой дороги тянулась каменная стена. За ней, в углу, качалась одинокая перистая пальма. Вдруг стена оборвалась, дорога круто повернула налево.
Они увидали Пестумский храм.
XVII
– Ян, сядем, я устала, поздно… Куда пошел Игнатий, вы не видели? Ну, все равно. Отдохнем здесь. Сейчас зайдет солнце. Какой он… страшный! – прибавила Раиса, указывая на темнеющий храм.
Ян покачал головою и поднял глаза. Он видел ряды красновато-желтых колонн, простых и громадных, суженных кверху, соединенных там, в вышине, линиями легкими, как музыка, – за ними еще ряд колонн, таких же, немного меньших, гигантские камни пола, ступени, сделанные людьми не для людей, голубой край небес между колоннами, равнину, низкую, буровато-зеленую, поросшую цепкой сухой травой… Между ее длинными стеблями, кое-где, белели маргаритки и еще какие-то бледные, остролистые цветы, похожие на восковые. Туман поднимался от болот и храм делался легче и прозрачнее.
Простор был суровый, строгий, почти торжественный.
– Нет, – сказал Ян тихо, не опуская взора, – он не страшный. Он – как громадный, стотысячный хор. Слишком громко, почти выдержать, нельзя, но прекрасно, потому что гармонично. Я в первый раз это понял. У меня душа полна счастьем. Вижу отражение великого духа. Раиса встрепенулась.
– Отражение? Нет, нет, Ян, хочу верить иному, хочу обнять красоту, как она есть, хочу страдать, жить ею… Вот, этот храм передо мною, он прост и страшен, он тревожит мою душу, он сам, и я не хочу думать, что он – только отражение…
– Отражение великого духа, – повторил Ян, задумчиво улыбаясь. – Я раньше понимал, но не совсем. А надо понять это совсем, до конца… И перестанешь бояться, и все далекое и близкое станет твоим, и опять полюбишь небеса, облака… Людей…
– Неправда! – вскрикнула Раиса. – Любовь – другое… Любовь хочет знать, видеть, верить, прикоснуться, приблизиться… О, почему вы думаете, что это – отраженье? А сила, которой полна моя душа, сила страданья и…
Она не договорила. Ян с горестью смотрел на нее.
– Раиса, вы несчастны? Я знал, что вы несчастны. Может быть, я еще огорчил вас! Скажите мне все.
– Нет, – проговорила Раиса. – Зачем вы о любви? Нельзя никого любить, если думать, как вы.
– О, как вы ошибаетесь! Я люблю всей душой, я люблю…
– Молчите! – воскликнула Раиса. – Я вам скажу потом… в Риме… Но не теперь. Теперь поздно.
Игнатий подходил к ним. Заметив его острый взгляд, Раиса вдруг горячо вспыхнула. Яну тоже, неведомо отчего, стало неловко и больно.
– Здесь лихорадки, – сказал Игнатий. Голос его звучал неспокойно, хотя насмешливо. – Вы простудитесь, Раиса. Надо ехать.
XVIII
Небольшая римская площадь освещена луной, яркой, с темными тенями. Неясно, как во сне, выступают на зеленовато-тусклой колонне чуть выпуклые фигуры и линии. Гладкие камни площади кажутся звонкими, металлическими. Часы против колонны бьют каждые четверть часа протяжно, печально и певуче.
Гостиная Раисы темна. Открытый балкон, выходящий на площадь, тоже темен, потому что дом бросает короткую, широкую тень. В гостиной ковер во весь пол и открытое пианино в углу. Но Раиса не привыкла к темноте и дверь гостиной, с балкона, где сидят она и Ян, кажется ей просто черным пятном.
Игнатия нет дома. Последнее время он почти не бывал дома, хотя, когда приходил, был весел, говорлив, и только Ян чувствовал что-то нехорошее в этом веселье.
– Послушайте, Ян, – говорила Раиса. – Я ничего не понимаю. Я едва дозвалась вас сегодня, а между тем мне нужно говорить с вами. С тех пор, с Пестума, вы точно бежите от меня и смотрите только на Игнатия…
– Игнатий… болен, – с усилием сказал Ян. – Разве вы не видите? Разве не следите? Так длиться не может. У него нет сил. Он очень страдает…
– А я? – вдруг с гневом воскликнула Раиса. – Вы не думаете, что и я страдаю? Или вы совсем обо мне не думаете? Или вы ничего не понимаете? Вы, боящийся оскорбить, и принимающий всякое оскорбление – от жалости к тому, кто оскорбляет! Что вы притворяетесь теперь передо мной! Ведь вы давно знаете, еще с того вечера, когда я звала вас в аллею, что вы меня отравили своими мыслями, своей верой, своей покорной силой, ведь вы знаете, что я вас люблю! Тогда я боролась, сделала над собой величайшее насилие… И все-таки не победила ни себя, ни вас. Вы сильнее меня… Вы любите меня, да? Но не жалостью, а любовью, и не так, как всех, а как меня, единственную!
Она стояла перед ним, смелая, гневная. Луна взошла выше, тени сделались еще короче, и зеленый луч скользнул по краю балкона. Ян взглянул на Раису с бесконечной любовью – и вдруг вспомнил, какой видел ее в первый раз, в длинном зеркале. Так же бледны были узкие губы, и черное платье так же просто охватывало ее стан.
Ян закрыл лицо руками.
Она взяла его за плечи, стараясь поднять его голову, и с мукой и злобой повторяла:
– Ян, Ян! Говорите же что-нибудь! Вы слышали, что я сказала? Я вас люблю!
В гостиной кто-то чиркнул спичкой. Легкий огонек загорелся. Ян отнял руки и посмотрел на дверь. Раиса умолкла и опустилась на стул.
– Кто там? – спросила она тихо после секунды молчания.
– Это я, – сказал Игнатий. Темная фигура его показалась на пороге. – Я искал спичек – долго искал – и нашел.
Теперь лунные лучи освещали весь балкон и лицо Игнатия. Ян взглянул, хотел сказать что-то, но слова остановились у него в горле. А между тем лицо Игнатия вовсе не было страшно. Только – в первый раз – вместо обычной тревожности, на нем лежала печать мертвого и спокойного утомле-нья. Как будто все напряженье, все силы сразу покинули его, и настал час отдыха.
– Я хотел выпить сельтерской воды, – проговорил он. – Вы не помните, где сифон, Раиса?
– На пианино, кажется, – ответила она беззвучно.
– А, благодарю вас. Я вижу. Что это за ноты развернуты на пианино?
В гостиной теперь горела одна свеча и слабо, но ясно освещала внутренность комнаты.
– Не знаю… «Vita felice»[1], кажется…
– Тот вальс, что мы слышали в Неаполе? Вы достали ноты? Надо попробовать. Помню: «Vita felice». Какое простое заглавие: счастливая жизнь. Славное заглавие.
Он вернулся в комнату, прошел на несколько минут к себе, в спальню, направо, потом приблизился к пианино, где стоял сифон. Ян и Раиса, без слов, без движения, следили за ним. Непонятное, тяжелое ожиданье сковывало их члены. Игнатий ходил медленно и спокойно. Раиса не видела, что он делает, потому что он стоял спиной к балкону. Потом он сел за пианино и заиграл вальс. Игнатий играл недурно, вальс оказался веселым, мелодичным, но пианино было расстроено и что-то жалкое, дисгармоническое, свистящее примешивалось к веселой волне звуков.
Раиса слушала, слушала… она ждала, что вальс будет литься всегда; она не могла себе представить, что он кончится. Но Игнатий оборвал на середине, повернул лицо к двери, улыбнулся, хотел сказать что-то – но вдруг встал и Раиса увидела, как он залпом выпил то, что было в стакане, около сифона. В ту же секунду, тяжело и неловко, задев телом дребезжащую розетку свечи, потом угол пианино, – он упал на пол. Стекло разлетевшегося стакана мягко зазвенело о ковер. Раиса и Ян бросились к двери. В комнате резко пахло горьким миндалем. Игнатий был мертв.
