- смерть, и светлый, радостный вид ее был обманчивой, коварной маской улыбающейся феи на отвратительном лице вампира. Подняв голову, я обнаружил в небе над степью два солнца, светивших вовсю недалеко друг от друга. Я ужаснулся и упал как подкошенный, теряя сознание, и тут, случайно припав ухом к земле, я услышал звуки, идущие из чрева степи, гул голосов; хаос звуков не уставал напоминать мне о моем временном пребывании на поверхности земли, на поверхности степи, и что настоящее мое место - там, под землей, под степью, глубоко, глубоко, откуда все отчетливее слышался гул голосов; все слышнее гул, звуки неразборчивые, крики, стуки, будто все подземное царство сошло с ума и пустилось в дикий, безумный пляс под землей, под степью... Визги, вой, крики, все стучат, стучат, стучат... Стук! Что это за стук?! Я мгновенно проснулся, сел в кровати. Стук. Все слышнее, все явственнее. И крик. Вот еще крикнул кто-то. Нет, мне не снится, я уже не сплю. Крик! Зовут меня! Меня! Я подскочил с кровати, кинулся к окну, глянул вниз: кричал начальник станции, задрав голову и глядя на мое окно, а возле него стояли все обитатели Дома, кое-как одетые, чем-то неожиданно поднятые с постели... И тут.. Я увидел стремительно приближающиеся к станции огни, два огромных огня - глаза дракона - и услышал уже четкий стук... стук колес по рельсам... Поезд! Поезд!! Кажется, я закричал... Бросился, в чем спал, вон из комнаты, чуть не выбив дверь с петель, подвернул ногу и упал с лестницы, покатился до пола, тут же резво вскочил и чуть не взвыл от дикой боли в щиколотке, но сразу же забыв о боли, сжав зубы, проскакал, хромая, и, наконец, вырвался на платформу. Далеко впереди светились два красных сигнальных огонька в ночи, огни под крышей последнего вагона, стремительно удалявшиеся от меня, от меня, от меня, стремительно удалявшиеся от меня, от меня, стремительно удалявшиеся от меня, стремительно удалявшиеся...
- Как же?! Как же?! - только и смог выговорить я, протягивая руку в сторону промелькнувшего поезда.
- Не остановился, - сказал начальник станции.
- Промчался, как сумасшедший, - сказала дочь начальника станции.
- Это бывает, - сказал сторож. - Не впервой...
- Ну и черт с ним! - сказала буфетчица.
Я стоял на платформе, все еще протягивая руку в сторону умчавшегося поезда, пронесшегося, как призрак, поезда, уносившего мои надежды за эти долгие месяцы, уносившего мое колотящееся о ребра больное сердце, уносившего мою жизнь и оставлявшего здесь, на станции, мой труп среди этих трупов. Отчаянье ударило мне в сердце, в мозг, в ноги, я упал на колени и, продолжая указывать в сторону ускользнувшего, как тень, поезда, невидимого уже и неслышимого поезда, продолжая жестом нищего протягивать к нему руку, неожиданно исторгнул всей грудью, всем существом своим вопль, звериный вопль отчаянья.
- А -а-а-а-а-а-!..
Обитатели Дома молча наблюдали за этой моей агонией и, ни слова не говоря, разбрелись по своим каморкам (по своим жалким каморкам! переделанным из касс в зале ожидания! из служебных помещений! из комнаты матери и ребенка! из медпункта! из буфета! из кухни! из всего, всего, из всякой нечеловеческой, вокзальной дряни! и перегороженных картонами, фанерой, ширмочками и всякой соответствующей дрянью! при одном воспоминании обо всем этом жить не хо чется!..). Я в полубессознательном состоянии повалился на платформу и так пролежал на ней до утра.
Утром, когда я пришел в себя, обнаружил, что вывихнутая нога моя неимоверно распухла в щиколотке, и следующие две недели я провел в постели с холодным компрессом, туго стянутым на ноге. Первые дни я пробовал вставать, держась за стены, но стоило мне ступить, на поврежденную ногу, как резкая боль пронизывала меня всего от пяток до головы. Лежать и ничего не делать было мучительно стыдно, потому что за меня работали и меня кормили обитатели Дома. Есть мне в комнату наверх приносила то буфетчица, то жена сторожа, то жена начальника станции, которая будто намеренно избегала разговоров со мной, не могу догадаться почему; может, оттого просто, что она по натуре своей была неразговорчива и за месяцы моего пребывания в Доме не сказала мне ничего, кроме "Доброе утро" и 'Здравствуйте"; в этом, я полагал, было что-то ненормальное, если не было никакой видимой причины так ей вести себя со мной (я со своей стороны, общаясь - худо-бедно - со всеми обитателями Дома, поначалу предпринимал попытки заговорить и с ней, но это ни к чему не приводило). Одним словом, приносил еду в мою каморку тот, кто не был занят в данный момент, и однажды зашла дочь начальника станции.
- Я принесла вам суп, - сказала она, войдя.
- Спасибо, - сказал я. - Оставьте на столе, я уже могу вставать.
- Ничего, у меня есть время, - сказала она, и я уловил в ее тоне обиженные нотки. - Или вы предпочитаете, чтобы за вами ухаживала исключительно буфетчица?
- С чего вы взяли? - удивился я. - Мне просто не хочется быть обузой... И... и вообще, у вас такой обиженный голос... Я не понимаю.
- Держите голову прямо, - проговорила она все таким же обиженным тоном, придерживая бережно тарелку у моей груди и поднося к моим губам ложку; и после затянувшейся паузы, когда скормила мне подряд несколько ложек супа, она запоздало и туманно ответила на мой вопрос.
- Чтобы понять, надо уметь видеть хотя бы чуть дальше своего носа...
- Что? - я чуть не поперхнулся очередной ложкой супа, стал лихорадочно соображать, что она может иметь в виду, терялся в догадках.
- Что вы имеете в виду? - спросил я в крайнем недоумении.
Она молча приложила палец к губам, скосив глаза на дверь, возле которой, похоже, кто-то возился: слышался тихий скрип половиц, будто кто-то осторожно переступал в коридоре с ноги на ногу.
Мы и так, как обычно в "комнатах Дома, говорили шепотом, но, видимо, эта мера предосторожности была недостаточной.
- Что вы имеете в виду? - повторил я свой вопрос еще тише прежнего.
- Я имею в виду, что надо... - с горечью прошептала она, надо, чтобы у человека было сердце, чтобы замечать, как по нему страдает другой человек... Разве она вам пара?.. Разве вы не видите, что уже видят все - что я не могу без вас?.. Бог ты мой, до чего же вы слепы! ..
Я обомлел. Вот оно что! .. Видно, и этот крохотный, обособленный мирок обитателей Дома не может обойтись без пошлых схем человеческих отношений, заимствуя их у большого, покинутого, но не забытого мира, подражая ему в стремлении усложнить простые отношения, нарушить спокойное течение жизни... Что я мог ей сказать, если только и делал, что старался прийти в себя после ее заявления, произведшего на меня шоковое впечатление?..
- Не знаю, что вам сказать... - честно признался я. - Для меня это так неожиданно... Да... Но как же ваш ТТ?
У меня чуть было не вырвалось признание, что они даже внешне похожи друг на друга, что случается с супругами после длительной совместной жизни, но вовремя сдержался: сейчас это было бы явно некстати.
- ТТ? - удивилась она., - Что такое ТТ?
- А... это... это я так назвал его про себя, - пояснил я, думая, как бы загладить свою оплошность. - Для удобства. Короче. Сокращенно. - И что это означает? поинтересовалась она.
- Означает? - я задумался. - Талантливый телеграфист - вот что.
- Вряд ли это так, - сказала она. Это было бы слишком приятно для него, чтобы быть правдой, а, угадала? Хи-хи-хи, - тихо захихикала она, явно стараясь пококетничать, что вовсе не шло ей с ее неухоженной, невзрачной внешностью.
- А меня вы тоже как-то прозвали? Надеюсь, это не обидное прозвище...
- Что вы, - сказал я, глядя на нее, - все же, что ни говори, перед буфетчицей у нее было одно, но явное преимущество: молодость, и я чуть было не клюнул на это, с другой стороны, еще и потому, чтобы попутно утереть нос ТТ, но вовремя остановился; что же, если я буду соответствовать всей этой чепухе? Ведь это означает, что рано или поздно я в самом деле стану одним из них, захочу, чего доброго, пустить тут корни, стану участвовать в любовных интрижках, навязываемых мне, стану одним из углов любовного треугольника, во что им захотелось поиграть, подражая тому, большому миру; и в конце концов, забуду, что жизнь, настоящая жизнь не здесь, а там, откуда приехал, хоть она, эта жизнь, временами и надоедает до судорог, но тем не менее - прекрасна, и мир тот прекрасен, и мне не жить без него. Все это мгновенно мелькнуло в моем сознании; и, видимо, то ли что-то новое, отталкивающее прочитала она в выражении моего лица, то ли вспугнул ее очередной слишком на этот раз громкий скрип половиц за дверью, но она, уже успевшая скормить мне всю тарелку супа, вдруг резко поднялась с краю кровати, на которой сидела, и, не говоря ни слова и ни разу не обернувшись, пошла к двери, намеренно громко стуча башмаками по полу. Шаги за дверью сразу же заскрипели на ступенях лестницы, с которой я так неудачно полетел. Дочь начальника станции ушла, а я, вспомнив лестницу, как каждый раз за эти дни бывало, по ассоциации от своего падения на ней, перешел к поезду, проскочившему нашу станцию, будто убегая от чего-то' страшного, будто убегая от жилища зачумленных... Сердце мое - в который раз при воспоминании о поезде - горестно, с болью сжалось. Я заскрипел зубами... Мелькнула мысль - а не устроить ли крушение поезда, следующего, когда бы он ни пришел, чтобы призраком промчаться мимо нашего Дома? Ведь рельсы можно разобрать и тогда... Месть, месть! .. Мощное крушение - нате вам! Вы забыли меня, выкинули здесь, обрекли на ничем не заслуженное заключение в этой тюрьме, в этом сумасшедшем доме, так и я вам, и я вам устрою! .. Но... Сотни и тысячи жертв. Ни в чем не повинных людей... раненые, покалеченные, обожженные... Нет, нет, выкинуть поскорее эти мысли параноика... Подальше от таких мыслей... Что это мне в голову приходит, Господи! .. Даже им, этим уродам не пришла в голову такая ужасная, бесчеловечная... Неужели я уродливее уродов?.. Неужели я мог серьезно подумать о таком... Этому даже названия нет... мысли ублюдка... Бред, бред, я схожу с ума, надо взять себя в руки... Я немного отдышался и стал размышлять над визитом дочери начальника станции. Все-таки она вышла из комнаты, оставив меня в недоумении. Но я уже привык к странностям обитателей Дома,, и мысль о взбалмошной дурнушке (возомнив о себе Бог весть что, только потому, что она тут одна молодая женщина) уступила место другой, главной мысли, занимавшей меня с тех пор, как я очутился здесь. И мысль эта была мыслью узника, всеми силами рвущегося на волю. И вдруг меня обожгла одна догадка, очень, на первый взгляд, простая, но почему-то до сих пор коварно прятавшаяся в глубинах сознания и всплывшая только сейчас, верно руководствуясь причудливой прихотью: захочу - выскочу, не захочу - не... Мне пришло в голову, нет, кинулось в голову: ведь до сих пор я отходил от Дома, стараясь держать его в поле зрения, что бы можно было не заблудиться и вернуться обратно; я сооружал какие-то неверные, предательски изменявшие собственные ориентиры, чтобы по ним найти дорогу назад, тогда как - что могло бы служить лучшим ориентиром, что могло бы быть более надежным ориентиром, чем сами же рельсы! Господи, до чего же неловко скроил ты меня, мой мозг, до чего бывают тупы и несообразительны творения твои, имеющие под носом то, чего ищут долгие месяцы... До чего глупы творения твои, в нелепости своей вдруг достигающие - вдруг и случайно -гениальной лености и благодати... Но один - на миллион, а то и меньше, и один - за сто лет, а то и больше... Понадобилось почти четыре месяца, чтобы мне пришла в голову такая простая и спасительная мысль. Теперь главное: поскорее встать на ноги и... Нет. Стоп! В подобных делах спешка может оказаться трагичной. Следует все предусмотреть, взять с собой воды и пищи, особенно - воды, днем степь изнуряет человека жаждой, высушивает, будто стремясь превратить его в клубок сухих колючек... И еще самое главное - надо все продумать, все до мельчайших деталей. Я уже знал, что случается с тем, кто наобум уходит из Дома. Я чувствовал, что-то надо хорошенько продумать, но что именно, пока представлял себе весьма смутно. Да, пока я лежу и есть возможность подолгу оставаться в одиночестве, надо продумать...Но что именно?.. Я стал усиленно размышлять и вскоре понял, что именно: в каком направлении нужно идти по рельсам - вот что сейчас было главное. И выбор направления был вопросом немаловажным, потому что поход по рельсам, или вдоль железнодорожного полотна (как будет угодно), мог продлиться и, день, и сутки, и, двое суток, и трое. Все зависело от всего: насколько я буду бодр и силен, отправляясь в путь, насколько хватит воды, которую я смогу взять с собой, какая будет погода, какой будет путь - трудный или легкий...
