и хочешь конкретики? Будет тебе. Жестокость, Гена, извращенная жестокость – вот что живет во мне. Страшно представить, что именно нужно было сделать, чтобы запугать целый город.
– Ты удивишься – не так уж много. Жестокость сама по себе малоэффективна, Ганнибал, но если чуть-чуть приправить её фантазией, о, это совсем другое дело. Люди, Ганнибал, обычно видят в тебе не того, кем ты являешься на самом деле, а того, кем они тебя считают. У меня в Энске репутация психопата, и поверь, совсем не многие рискнут проверить её подлинность.
– Но если кто-нибудь найдется, смельчак или дурак, что тогда?
– Ты ведь знаешь ответ, зачем спрашиваешь? Репутацию нельзя подвергать сомнению, от этого она становится сомнительной.
– И ради чего, Чаки?
– Вот видишь, я уже не Гена для тебя, а Чаки – всего несколько слов и понадобилось. Не сила, Ганнибал, и даже не угроза, а лишь намёк, фантомный образ, и ты, даже ты всерьез обсуждаешь мои злодейские мотивы.
– И всё же, ради чего?
Он пожал плечами:
– Прости, Ганнибал, это дурацкий вопрос. Ради чего ты сочиняешь свои песни? Вначале, помнится, ты до смерти хотел трахнуть Риточку из параллельного, Риточка тебя, прыщавого, конечно, продинамила, зато получилась первая баллада. Потом ты самоутверждался, потом соревновался, потом конкурировал, потом просто выживал.
И где-то по пути, незаметно, это сделалось сильнее тебя, это просто стало твоей жизнью. Твои дурацкие песни и есть твоя жизнь, Ганнибал, а этот богом забытый город – моя.
Твои песни – мой город. Просто.
– Просто, – повторил Чаковцев, мысленно меняясь с ним местами.
– Годы, Ганнибал, годы и обстоятельства сделают из ангела чёрта и наоборот, – он засмеялся, – впрочем, в последнем я не уверен. Как-нибудь расскажу тебе свою историю – в мелких и красочных деталях. А пока…
Он достал телефон и набрал номер, поглядывая на Чаковцева с очевидной иронией.
– Алё, Лёва? Мы тут с голоду помираем. Ай, молоток, – он прикрыл трубку рукой и подмигнул Чаковцеву, шепнул “уже близко”. – А как там друзья Геннадия Сергеевича?
Согласились, говоришь? И девушка-красавица? Дважды молоток, Лёва, давай, ждём.
– Что такое? – спросил Чаковцев. – На что они там согласились?
– Лёва жратву везёт, – пропустив вопрос мимо ушей, сказал Чаки, – закатим пир в твою честь, Ганнибал, дражайшее ты моё альтер эго.
– А как же охота? Мне Лев охоту обещал.
– Лев обещал – Лев сделает. Он такой. Правда, Лёва?
Чаковцев повернулся к двери – там стоял Лев, нагруженный пакетами, и переводил взгляд с одного Чаковцева на другого. Его лицо с перебитым носом по обыкновению не выражало ничего.
– Скажи что-нибудь, Лёва, – попросил Чаки.
– Ну, по отдельности я вас видел, а теперь вы вместе.
– И как?
– Честно?
– А разве ты умеешь по-другому?
Лев с грохотом и звоном побросал пакеты на пол и освободившимися руками описал в воздухе виолончель:
– Я бы предпочел двух блондинок, вот таких.
Вокруг круглого стола под низко нависшим абажуром трое мужчин в почти полной тишине делили по-мужски простую и обильную трапезу. Из чугунной сковороды в центре стола поднимался пар, три вилки синхронно опускались в её горячие, сочащиеся жиром недра и возвращались назад, в шумно жующие рты, с лакомой добычей – кусками мяса, кровяной колбасы и картошки. Всё прочее – хрусткие огурцы и капусту, маслянистые грибки и лапшой нарезанную морковку – без церемоний выуживали прямо из банок. Хлеб, окорок и грузинский сыр, наструганные Львом на толстые ломти, громоздились здесь же, забытые на время. “Отсутствие женщин, – подумал Чаковцев, – в этом всё дело”. Чаки подмигнул ему, ворочая набитым ртом:
– Признай, Ганнибал, без них проще – не нужно играть в джентльменов.
Чаковцев вздрогнул и не ответил: синхронные мысли – на его вкус, это было слишком. Чаки между тем встал, разлил по второй – себе и Льву, посмотрел на Чаковцева вопросительно. Скрипнув зубами, тот дёрнул отрицательно головой и потянулся за салфеткой – промакнуть испарину со лба.
– Уважаю, – сказал Чаки. – За тебя.
– За вас, Геннадий Сергеевич, – Лев поднял свой стакан и тоже выпил.
Они захрустели, закусывая, потом откинулись на своих стульях, разглядывая его с двух точек посоловевшими глазами. Чаковцев, отвратительно трезвый, заёрзал на своем месте.
Просто чтобы сказать что-нибудь, он показал на рукоятку, торчавшую из сбруи,
надетой у Льва поверх футболки, и спросил:
– Вы его вообще никогда не снимаете? Тяжело ведь.
Лев усмехнулся:
– Это Глок, он легкий.
– Можно посмотреть?
Лев не ответил, только зыркнул коротко на Чаки. Тот хихикнул:
– Упаси тебя бог. Лёва, достающий свой Глок, это последнее, что видят в жизни.
Чаковцев опустил веки, смакуя последнюю фразу: название пистолета так удобно рифмовалось.
“Узнаешь ты, что вышел срок,
Когда увидишь Лёвин Глок.
Запомни, повтори урок:
Нельзя смотреть на Лёвин Глок.
Пусть ты удачливый игрок,
Наступит день, упрется в бок
Твой тяжкий рок,
Мой легкий Глок”.
– Господа, – сказал он, открыв глаза, – не пора ли нам поговорить о деле? Вы ведь привезли меня сюда не из любви к искусству и не в приступе братской любви – через двадцать-то лет.
Двое напротив быстро переглянулись. Чаки привстал и, протянув руку над столом, хлопнул его по плечу:
– Хорошо, Ганнибал, о деле так о деле. Айда в кабинет. Самое время для второй пленки.
– Я тут пока приберусь, – сказал Лев и зазвенел посудой.
– Давай, Лёва, – ухмыльнулся Чаки, – приберись, Золушка ты наша.
Они прошли в кабинет, расселись. Чаки плеснул себе из графинчика, неторопливо набил и раскурил трубку, пыхнул Чаковцеву в лицо ароматным облачком.
– Хочешь?
Чаковцев помотал головой.
– Напрасно.
– Два вопроса, – сказал Чаковцев, – зачем, и почему сейчас…
– Хорошие, правильные вопросы, – одобрил Чаки, плавно помахивая трубкой на сталинский манер. – Кстати, как у тебя с физикой?
– Сам знаешь – трояк.
– Ну, да…
Он достал из ящика стола плоскую коробку с бобиной, аккуратно заправил ленту в магнитофон и нажал пуск.
Уже знакомый Чаковцеву женский голос спросил:
– Как ты объяснишь другое?
– Ты имеешь в виду инцидент с нашим другом? – отозвался Савельев.
– Именно.
Наступила тишина, похоже, Савельев медлил с ответом. Пользуясь паузой, Чаковцев тихо спросил: “Кто эта женщина?” Чаки скривился, приложил к губам указательный палец.
– Я могу лишь дать волю воображению, – вновь заговорил Савельев, тише обычного,
– не как ученый, а как безответственный фантазёр.
Женщина засмеялась:
– Не будь ты фантазером, ничего бы не произошло, не было бы ни опыта, ни твоего великого открытия.
В микрофон шумно задышали, потом Савельев сказал:
– К счастью, я никогда не считал скромность добродетелью… да.
– Итак?
– Представь себе нашу Вселенную в виде фильма…
– Кино?
– Да. Не обычный фильм, разумеется, но чертовски, вернее, божественно сложно устроенный, в котором все мы одновременно и зрители, и актеры.
– Я постараюсь.
– Обрати внимание на два момента. Первый – движение. Фильм движется, причем в одном направлении…
– То самое течение, созданное Большим взрывом?
– В точку. Второй момент – прерывистость, дискретность или, если хочешь, раскадровка. Как и в обычном фильме, Вселенная состоит из кадров, из отдельных моментальных состояний – в каждом из атомов времени своя копия Вселенной.
– Допустим. Так что же произошло в Энске в момент эксперимента?
Савельев снова помолчал, потом продолжил:
– Моё усилие
