понравился профессору кафедры именно научного коммунизма, легче лёгкого.
Приближались новогодние праздники. Мороз этой зимой неожиданно разгулялся в последние недели декабря, и высовывать нос на улицу совсем не хотелось. А в аудитории было сухо и тепло. Только это обстоятельство хоть как-то скрашивало необходимость слушать нудное бормотание лектора.
Лёнчик сидел в последнем ряду аудитории и не знал, куда деваться от тоски. На этих лекциях ему, в силу характера, приходилось особенно тяжело. Собственно, именно за неугомонный, жизнерадостный нрав его и называли в такой уменьшительно-ласкательной форме. Как-то не вязалось серьёзное имя Леонид с постоянно весёлым и неистребимо оптимистическим настроением.
С предпоследнего ряда к нему повернулся Сашка ― старый, ещё со школы, друг.
– Может, партийку в шахматы?
– Ты серьёзно?
Дело в том, что Лёнчик играл в шахматы лучше всех на курсе, и партия с весьма средненьким соперником его не привлекала из-за абсолютно предсказуемого результата.
– А если сеанс на двух досках вслепую?
– А что, есть две доски? Кто второй?
– Да, представь. Мы с Женькой договорились сегодня сыграть на лекции и оба принесли.
– Поехали, е2 ― е4 на обеих досках.
– Подожди, хоть расставим.
Ребята достали маленькие магнитные шахматы, разобрались с фигурами, и сеанс начался. Обрадовавшись такой возможности чем-то заняться, истосковавшийся Лёнчик сразу бросился в безрассудную атаку, и уже через десять минут соперники зависли ― ситуация на обеих досках сложилась для них критическая. Понадобилась «помощь зала». Шахматы незаметно, насколько это было возможно, передавались с одной парты на другую, и скоро вся камчатка в аудитории была вовлечена в процесс.
Коллективный разум показал свою мощь. Прошло ещё полчаса, и теперь уже Лёнчику пришлось туго. Он закрыл лицо руками, чтобы не отвлекаться, и весь ушёл в мыслительный процесс. В такой позе и застал его преподаватель, привлечённый оживлением на задних рядах. Ребята успели спрятать шахматы, а предупредить соперника не догадались ― зачем, доски-то у него нет.
– А вы что, спите? Почему не ведёте конспект?
– Сейчас, сейчас, минуту. Подожди… э-э-э… на второй доске ладья а3 на а6.
Взорвавшаяся аудитория вернула игрока в реальность.
– Ой, простите, я отвлёкся.
– И что же вас отвлекло?
– Задачка шахматная никак из головы не идёт.
– Одна? Или сразу две? Вы их сразу все в голове решаете?
– Ну да, на лекции же с доской нельзя. Извините, я больше не буду.
– Хорошо, что хоть это вы понимаете. Скажите спасибо, что это шахматы, иначе вы были бы уже отчислены. Подойдёте ко мне после лекции, я подумаю, что с вами делать. И займитесь, наконец, конспектом.
Время до конца занятий Лёнчик провёл как на иголках. Нависшая угроза была очень серьёзной. Но всё же природный оптимизм помог и в этой ситуации. Выслушав с понурой головой, как положено, нотацию, студент вконец обнаглел и выдал фразу.
– Простите ещё раз, я, конечно, больше не буду, но вы, как я слышал, тоже играете?
– Что значит «тоже»? Я занимаюсь шахматами серьёзно, только делаю это, в отличие от вас, в нерабочее время.
– А если я у вас выиграю?
– Я знаю всех серьёзных шахматистов у нас в институте. Вам у меня не выиграть.
За всю свою жизнь, если не считать детства, когда он только учился играть, Лёнчик проигрывал в серьёзных встречах только три раза. Все три его победителя были мастерами спорта. Несерьёзные партии с друзьями, в которых он играл расслабленно и мог что-то «зевнуть», в счёт не шли.
– Ну а всё-таки? Если выиграю?
– Ну и наглец! Хотел я вас просто поругать и отпустить, но раз вы так ставите вопрос, то… выиграете ―поставлю зачёт «автоматом», а если проиграете, то будем разбирать ваше поведение на деканате.
– Хорошо, я согласен. Когда играем?
– Так, сегодня я занят и до конца недели тоже. Зайдите ко мне на кафедру в понедельник, часиков в шесть.
Весть о необычном пари разлетелась по институту мгновенно. Шахматное сообщество, которое давно точило зуб на постоянно выигрывавшего у них профессора, целиком встало на сторону студента. К Лёнчику подходили даже преподаватели. Но если сокурсники просто желали успеха, то доценты дипломатично молчали про это, зато давали ценные советы по тактике и стратегии поединка, рассказывали о манере игры будущего противника.
В назначенное время гардеробщицы были сильно удивлены тем, что после окончания занятий у них забрали только половину всех пальто и шуб. Возле кафедры научного коммунизма стояла молчаливая толпа. Ходили только на цыпочках. На самой кафедре у преподавателей вдруг обнаружилась масса дел, которые нужно завершить именно сегодня. Но странное дело, почему-то они ничем не занимались, а сидели молча и смотрели на дверь профессорского кабинета.
Партия длилась два часа. За это время толпа сильно поредела, но самые стойкие по-прежнему ждали результата. Тишина была и у шахматной доски. Только в самом конце преподаватель позволил себе произнести:
– Нет, эту пешку вы всё-таки проиграли.
– А с ней, похоже, и всю партию.
– Да, шансов практически нет.
– Сдаюсь. Спасибо за игру. Это было красиво.
– Да, я тоже получил огромное удовольствие. Знаете, я не ожидал, что вы так хорошо играете.
– Хорошо или плохо, но проиграл.
– Не расстраивайтесь. Всё-таки я кандидат в мастера спорта, и вы играли со мной на одном уровне. То, что вы проиграли ― частный случай, мы равные соперники. Просто у меня элементарно в силу возраста, больше опыта.
– Мне теперь в деканат?
– Да поставлю я вам зачёт. Только вы на лекциях больше не играйте.
Провожали теперь без гармошки. Больше года назад, когда первый раз объявили о мобилизации, было всё ― и слёзы, всё-таки на войну уходили, и музыка, по старой привычке проводов в армию. Тогда все верили ― победим малой кровью и на территории противника. Теперь, когда в село стали приходить похоронки, настроение изменилось. Веселья и раньше было немного, теперь же вместе с ним исчезли и слёзы. На смену пришла молчаливая и тревожная настороженность ― как всё будет, как сложится, вернутся ли? Верили ― всё будет хорошо, но просто потому, что о другом думать было нельзя, не выдерживало сердце другого.
Стояли тихо, обнявшись и говоря вполголоса какие-то, как казалось, очень важные сейчас слова. Целовали на прощание жён, матерей. Поднимали на руки детей, а те обхватывали своими ручонками крепкие, загоревшие до черноты, шеи отцов, и не хотели их отпускать. Они ещё не знали, почему все такие печальные, но им тоже так не хотелось, чтобы их папки куда-то уходили.
Мысли маленькой Маши, сидевшей на руках у отца, были заняты очень
